— Спи, спи! — промолвил Игрил по-болгарски.

Потом наклонился к ней и заговорил на каком-то непонятном языке. Она в ответ печально улыбнулась, но уже не закрыла глаз. Кинула взгляд на Момчила, но тотчас перевела его опять на молодого боярина и стала глядеть, не отрываясь.

Прежде чем заговорить, Игрил помолчал, словно ожидая, не скажет ли воевода еще что-нибудь. Потом вдруг ответил серьезно':

— Я похитил ее, как ты Елену. Правда, за мной не гнались ни татары, ни царское войско, но все-таки мне не легко было увезти ее от бея, у которого я был нишан-джи, а она сама...

Игрил оборвал свою речь и тряхнул головой.

— Не спрашивай больше, воевода! С тех пор как я встретил и полюбил ее, мне было хорошо и в плену. Она стала моей, отдала мне свое сердце, вот и все. Может, лучше замолчать, не рассказывать больше? — мягко, сердечно осведомился он, заметив, что Момчил поморщился, словно от боли.

— Что? Нет, нет, говори.

Но Игрил покачал головой и дружелюбно, ласково улыбнулся, как бы говоря: «Знаю, знаю, что делается у тебя в душе, Момчил!»

Эта улыбка и то, что боярин жалеет его и хочет ему помочь, рассердили Момчила.

— Боярин, не нам чета! — промолвил он с мучительной завистью в голосе.

Злое чувство к Игрилу и тоска по Елене заставили его уйти в самого себя, в свой внутренний мир. Он опять почувствовал на себе вэгляд Игрила, но больше ничего ему не сказал и даже отстранился от него. Потом услыхал, как Войхна спросил Игрила о чем-то и тот весело ответил, как будто позабыв о нем, Момчиле, и даже не обидевшись на него, как взрослые не сердятся на ребенка за шалость. Зависть и гнев мало-помалу сменились горечью и недовольством собой. «Что это я позавидовал боярину? Зачем заставил его рассказывать об Эйлюль? Последнее время я просто каким-то ре-бепком стал! Смотрю на Эйлюль, вижу Елену». И ответил сам себе: «Это — оттого, что я не могу больше ждать, оттого, что столько лет не видел Елены! Помнит ли она меня, не забыла ли? Не обманул ли меня этот богомил Богдан, говоря, что она меня ждет?.. Ждет! Разве ждут такого' человека, как я?» И его охватил новый приступ тоски. Даже мысли с трудом шевелились у него в голове, причиняя боль, словно им приходилось самим пробивать себе дорогу в отяжелевшем мозгу. Сколько воды утекло с тех пор, как он в последний раз видел Елену! Как он изменился! Но что будет, когда он ее увидит, когда... Эта успокоительная, сладкая мысль проникла в его сердце с такой силой, что он вернулся к действительности. И слуха его коснулись слова Игрила:

— Тогда я взял самого лучшего коня, кинул девушку поперек седла, потом вскочил сам. Хлестнул— и мы скрылись в темноте...

Момчил зашевелился. Он хотел что-то сказать, прервать рассказчика, но подавил в себе э^ порыв и притих. Только рука его разорвала петлю на вороте рубашки, словно ему не хватало воздуха.

А Игрил продолжал:

— Я спас пленницу и спасся сам. Она рассказала мне, что она грузинка, что ее потуречили насильно. Мы с ней привязались друг к другу, а потом друг друга полюбили. В конце концов, добравшись с ней в Смирну, я там узнал, что Умур набирает акинджи, — по-нашему, наемников, — в помощь Кантакузену. Мы решили на положении акинджи переплыть море, а там — прости-про-щай! — убежать от агарян и пробраться в Болгарию. Я одел Эйлюль в мужскую одежду, добыл нам обоим оружие, и мы явились к вербовщикам Умура. Остальное вы знаете.

Момчил, совсем придя в себя, раздраженно спросил юношу:

— Почему ты думаешь, боярин, что через десять лет эту землю будут топтать агаряне?

— Что ты меня спрашиваешь, воевода? — глухо ответил Игрил. — Конечно, будущее одному богу известно. Только сдается мне, несдобровать христианам. Я еще пятнадцатилетним мальчишкой был, — дед мой, протосеваст Панчу, сказал царю: «С юга надвигается гроза. Береги Болгарию, Александр!» Что знал мой дед об агарянах? Он в глаза их не видал, слыхом о них не слыхал. А сказал правильно.

Молодой боярин поднял голову и обвел взглядом всех присутствующих.

— А вы говорите: пускай цари да бояре хлопочут; нам ни тепло ни холодно. Эх, посмотрели бы вы, как агаряне людей в плен хватают да вереницами на продажу гонят, так другое заговорили: бы! И бедных, и богатых, и отроков, и бояр — всех на одной веревке в неволю волокут.

— Эх, поглядеть бы, как моего боярина Георгия веревкой свяжут! — злобно ОТКЛИКНУЛСЯ ОДИН ИЗ МОМЧИЛОВ-цев. — Пускай бы уж и меня той веревкой связали...

— Момчил-воевода, православные христиане! —вдруг воскликнул Игрил, сверкнув глазами. — Неужели: вы не понимаете, что я не о своей только неволе рассказал? Каждый из вас может в такую же беду попасть. Все христиане, весь народ болгарский — и царь, и бояре, и отроки — могут рабами стать. А все-таки каждый в свою сторону тянет, и нет согласия...

Момчил протянул руку по направлению к нему.

— Ты что же, боярин? — сурово промолвил он. — Хочешь, чтоб я велел всем этим людям разойтись по домам и отдаться в руки своих мучителей и убийц, а сам явился бы с повинной к Иоанну-Александру, чтоб он в темнице меня сгноил?

— Правильно, дельно говоришь, боярин, — вмешался Войхна. — Умнеет человек, видно, коли горя хлебнет! Посмотрим, что остальные бояре и владетели говорить будут. Верно, тоже поумнеют, агарянокой неволи отведав.

Игрил хотел что-то возразить старому хусару, но в это время кто-то крикнул:

— Кажись, Райко плывет на челне!

Все повернулись к озеру. По его светлой поверхности в самом деле скользила лодка, быстро приближавшаяся к берегу. На носу стоял на коленях человек, а ближе к корме сидели и гребли двое. Плеск весел мешался с говором и смехом.

• — Это Райко, он самый! — промолвил Войхна, поднявшись на колени, чтобы лучше видеть. — Коли гуторят да смеются, значит, он!

Игрил тоже поглядел на приближающуюся лодку и большой щербатый месяц над ней, выгнутый в одну сторону и покосившийся, как надутый ветром парус. Потом он встал. Вместе с ним встала и Эйлюль; она обвила его шею руками, как молодой побег обвивается вокруг могучего дуба.

— Воевода Момчил, — промолвил Игрил. — Не знаю, прав я или нет, только хочу сказать тебе вот что: ежели мы, бояре, не перестанем грабить и мучить народ, а вы, хусары и мятежники, не перестанете бунтовать против царя и разрывать на части царство, десяти лет не пройдет, как сюда явятся агаряне, и нога их будет топтать нашу землю. И ты точи свой меч не на бояр и царских людей, которые не знают, что сами себе роют могилу, а на агарян. Этим ты и богу и народу угоден будешь.

Тут показалась у входа в тесный заливчик черная лодка Райка. Она приближалась, ломая сухой тростник. Наконец подплыла к берегу, и Райко выпрыгнул из нее.

— Добрый вечер тебе, Момчил, и вам, братья, — промолвил он, сняв шапку и отмахиваясь ею от комаров. — Нет ли чем разговеться? Нутро тоскует от сушеной рыбы и. соленых маслин.

— Как не найтись! Я для тебя кое-что припрятал, — ответил Войхна и принялся что-то искать позади себя.

Прежде всего он вынул большую тыквенную бутыль с вином. Райко тотчас протянул к ней руку.

— За твое здоровье, Момчил! За ваше, братья! — сказал он, поднося ее ко рту. — Угостите и гребцов, — прибавил он, порядочно отхлебнув и вытирая мокрые усы. — Поройчане — славные ребята. И знаешь, Момчил, ведь они, рыбаки эти, тоже деспотом тебя называют. Деспот Момчил — и конец!

Момчил вздрогнул.

— Значит, всем уже известно о моем переходе. Недели через две Кантакузен выступит против нас, — промолвил он и поглядел на Игрила. — Слышишь, боярин? Сперва Кантакузена, а потом ...

Он остановился на полуслове. •

— Потом Елена, — шепнул он Игрилу на ухо. — Скажи ей, боярин, когда будешь в Цепине, что больше я не отпущу ее ни за что на свете.

— А агаряне? — тихо спросил Игрил.

— Кто топчет мою землю и вредит простым людям, тот ступай к тем, в Полистилон, — отрезал воевода.

Лицо Игрила немного прояснилось; он облегченно вздохнул.

— А теперь — счастливого пути! Приедешь в Цепино, поклонись от меня Евфросине, — сказал Момчил, направляясь к лодке.