Она была довольно большая, с парусом и широким сиденьем на корме. Игрил вошел в нее первый и, бережно закутав Эйлюль в козью шкуру, усадил девушку рядом с собой. Находившиеся на носу два гребца, чьи лица трудно было рассмотреть в темноте, отвязали веревку и подняли парус. Он надулся, и челн, качаясь, полетел по черной воде залива.

— Прощайте! — крикнул Момчил отъезжающим.

— Не прощайте, а до свиданья! — послышался голос Игрила.

Эйлюль, высвободив руку из кожуха, помахала Мом-чилу.

Воевода долго стоял, задумчиво глядя вслед уплывающей лодке. Он стоял неподвижно, будто на часах, и месяц, поднявшийся уже высоко, сжал большую тень его до размеров каравая, так что ее можно было принять за свернувшуюся у ног хозяина овчарку. Ночной ветер подул сильней, и подгоняемый им челн уже скрылся за высокими тростниками, а Момчил все не двигался с места. Он не слышал ни шума травы под копытами приближающихся коней, ни возбужденных веселых голосов, не заметил, как вокруг тоже стало шумно и весело, словно в доме при появлении званых гостей. Вдруг он почувствовал легкий толчок чьей-то руки, неожиданно опустившейся ему на плечо.

— Момчил! Момчил! — послышался голос совсем рядом.

Он вздрогнул, как будто пробуждаясь от с на, и быстро обернулся. Перед ним стояли Райко и Нистор.

— Все в порядке, воевода, — сказал последний и, наклонившись к воеводе, прибавил: —Завтра нам откроют ворота, как в Полистилоне. На рассвете Перитор будет наш.

— Перитор, — рассеянно повторил воевода, как будто в первый раз слышал это слово.

Но вдруг он выпрямился, гордо сверкнул глазами из-под сдвинутых бровей и громким, властным голосом крикнул:

— Вперед! Вперед на Перитор!

Через месяц после битвы за Полистилон между Родопами и морем дымились пожарища спаленных сел и ржаных копен.

Время близилось к полудню; от жары и безветрия дым пожарищ подымался прямо вверх. Трава в тех местах, где ее пощадил огонь, пожелтела, выжженная солнцем, а сиротливо торчащие в поле купы вязов стояли, как зимой, черные, с увядшими листьями и сухими ветвями. Только фиолетовосиняя цепь Родоп, с трех сторон окружавшая поле, притягивала к себе взгляд, словно скрывая от него какой-то лучший мир. Дорога из Кумуцены в Пе-ритор, пройдя через эту опустошенную равнину, вонзалась стрелой в горы, которые на юге круто поворачивали к морю, словно жаждая окунуться в его волны.

В полуденном зное дорога белела, будто посыпанная мелкой солью, и солнце так жарило, что воздух над ней струился, словно река. Оно обливало зноем и потертые, помятые ударами шлемы на головах четырех всадников с обожженными, суровыми лицами, рассматривавших труп кобылы, который лежал на дороге, подняв вверх, как вехи, свои белые ноги. Падаль раздулась и распространяла зловоние; по ней ползали большие зеленые мухи. Но для всадников этот запах был делом привычным; они стояли, наклонившись к трупу, и, пошевеливая его остриями длинных копий, спорили о том, агарянская это лошадь или ромейская.

— Вы оба ошибаетесь, — сказал один из них, более плотный и приземистый, обращаясь к двум другим. — Больно круп велик. Я таких кобыл у алмогавар во время великой Каталанской битвы видал.

— Постойте, — воскликнул четвертый, заставляя своего храпящего и шарахающегося в сторону коня подъехать ближе. — Сломанный лук!

И он поднял с земли острием копья лук с порванной тетивой. Всадники, забыв о павшей лошади, стали внимательно рассматривать оружие, передавая его из рук в руки. Один, жевавший репу, сплюнул.

— Не агарянокая и не ромейская, — процедил он, нахмурившись. — А хусарская, момчиловская.

— Верно, — подтвердили вскоре двое других.

— Надо императору показать,— промолвил первый.—

Ихние разведчики сегодня утром тут были. Кобыла недавно пала.

— Кто-то скачет к нам, — заметил тот, который поднял ЛУК.

Всадники оглянулись. По дороге скакали двое, а позади них, на расстоянии сотни шагов — довольно многочисленный отряд.

— Кажется, Михаил Вриений, — прищурившись, прибавил поднявший лук.

— Э-э! С тех пор как димотикский митрополит предсказал его милости скорую гибель в бою, он меньше суетиться стал, — медленно и многозначительно промолвил жевавший репу.—Это друнгарий скачет, — с живостью прибавил он, кинув в падаль недоеденной репой.

В облаке пыли над украшенной блестящими медными бляхами головой коня показалось юношеское лицо с едва обозначившимися усиками и вздернутой, как у зайца, губой. За плечами всадника развевался разноцветный плащ.

— Чего окружили падаль, как воронье? — закричал друнгарий громче, чем вызывалось необходимостью, видимо для того, чтоб получилось грубей, повелительней.

— Падаль падалью, а вот что мы нашли, твоя милость, — проворчал в ответ приземистый.

И подал начальнику находку. Друнгарий взял ее и с удивлением повертел в руках, покрытых кольцами.

— Лук как лук. Что тут особенного, Цапала? — сердито возразил он. — Видно, с утра хватил лишнего в Ку-муцене.

Трое товарищей Цапалы сразу, как по команде, фыркнули. Но его собственная физиономия, цвета толченого кирпича, осталась неподвижной. Левое ухо его, — точнее половина уха, оставшаяся неотрубленной и украшенная каким-то желтым колечком с шариком, — несколько раз дернулось.

— Я ничего не пил, — возразил он угрюмо. — Но будь даже пьян, все равно увидел бы, что лук — не наш и не агарянский, а тех, что в Периторе.

— А! — воскликнул друнгарий, подняв на него свои красивые девичьи глаза. — Ты хочешь сказать, что тут проезжали Момчиловы разведчики? Так что же?

— Может, доложить императору? — почтительно заметил воин, утверждавший, что кобыла агарянская. —

Сколько нас? Сотни не наберется! Донесут разведчики варвару этому, Момчилу...

Он не договорил, увидев, что лицо начальника багровеет.

— Трусы! — закричал друнгарий. — Бабы! Пьяницы! Чтоб я стал задерживать императора из-за какого-то лука! Вперед, за мной! Император желает знать, нет ли кого в Мосинополе, вон в тех развалинах у дороги!

Он пришпорил коня, и воины молча последовали за ним.

Скоро к тому месту, где лежал труп кобылы, приблизился весь отряд, смтоявший действительно человек из восьмидесяти, не более; но все это были тяжеловооруженные воины — конники, прикрытые с головы до ног сплетенной из железных цепей кольчугой, в шлемах с забралами и наушами; даже конские груди защищала броня.

Впереди ехал всадник с императорским значком на конце копья. Этот значок представлял собой начальные буквы имени Иисуса Христа, сына божия, над бронзовым орлом со следами позолоты в виде редких блесток, еще сохранившихся на сгибах распростертых крыльев. Яркие краски знамени выцвели, обнажив голую ткань полотна. За знаменосцем следовали три всадника; средний, маленький, сухопарый, с острой бородкой и сжатыми бескровными губами, был одет хуже всех. Если б не изображение черного орла на пурпуровых полусапожках и на белом плаще, где оно было вышито почерневшей золотой канителью, трудно было бы подумать, что' этот тихий, болезненный на вид человек и есть сам димотикский император Иоанн Кантакузен. Только конь у него был великолепный: жеребец на точеных ногах, с пышным хвостом до земли. По левую руку от императора ехал главный гетериарх ⁵⁶ Ланцерт. Его красивое мужественное лицо обрамляли волны буйных черных кудрей, выбивавшихся из-под позолоченного и осыпанного драгоценными камнями шлема. Другой спутник императора, более пожилой, рослый человек с квадратным мясистым лицом и усталыми глазами, был Михаил Вриений, о котором упоминал один из воинов. Ланцерт ехал совсем рядом с императором, так что кони их, балуясь, кусали друг друга за 'Гриву, а Михаил Вриений держался в стороне, отдельно от всех. За императором, Ланцертом и Вриением двигались, не соблюдая строя, болтая и громко смеясь, роскошно одетые вельможи и воины отряда.

Когда отряд миновал труп кобылы, Ланцерт, подняв руку, указал на скачущих по дороге разведчиков, которые приближались к скрытым за ветвистыми смоковницами развалинам каких-то белых зданий.