У Момчила тоже посветлело лицо.

— Вот как? Поединок и побратимство! Только, знаешь, — резко прервал он самого себя, и лицо его опять потемнело, — я не братаюсь с боярами.

Он даже отошел прочь от Игрила, и рука боярина, державшая его локоть, упала.

— А я согласен побрататься с хусаром, — твердо промолвил Игрил, и все тело его натянулось, как тетива. — Хочу побрататься с тобой. Ну?

Игр ил хотел' , еще что-то сказать, но тут у него за спиной послышался голос девушки, и он, махнув воеводе, чтобы тот подождал, быстро скрылся в полуразрушенном шатре. ⁴

Момчил некоторое время глядел ему вслед, потом вдруг повернулся и обвел взглядом поле боя.

При свете пожара берег выглядел совсем иначе: не будь луж крови и трупов на песке, никто бы не догадался, что недавно тут была лютая сеча. Только время от времени, словно из-под земли, доносились глухие стоны умирающих.

— Видно, агаряне полегли все до единого! — пробормотал себе под нос воевода. — Трубить! — крикнул он тем, кто стоял ближе к нему.—Трубить сбор!

Когда морской берег огласили призывные звуки рога, со всех сторон послышались голоса момчиловцев: бойцы искали товарищей и, еще покрытые кровью, становились под свои знамена. Первым появился Нистор, хромая и кляня на чем свет стоит агарян; за ним — Раденко, все такой же задумчивый, молчаливый.

— Гойко умер, воевода, царство ему небесное! И еще пало много народу, — тихо промолвил он.

Момчил склонил голову.

Войхна вылез из-за груды убитых, весь мокрый, окровавленный.

— Кончено, Момчилко! — громко крикнул Райко еще издали, сидя на коне. — Считал, считал, счету не хватило. Нет больше агарян. Лежат, как рыбы на песке, чтоб им пусто было, безбожникам горбоносым! — И, круто остановив коня, он ловко спрыгнул на землю.

— Ты жив, милый?.. Целехонек! — весело затараторил он, шагая к воеводе. — Мне говорили, тебя чуть палицей не двинуло. Да здравствует деспот Момчил! — вдруг громко крикнул он.

Момчиловцы дружно подхватили.

— Погодите! — прервал их крики Момчил, выйдя из неподвижности. — Я — ваш воевода, а не деспот, и никогда не буду для вас деспотом. Кто тебя научил так кричать, Райко? — сердито спросил он племянника.

Но Райко, видимо, ничуть не испугался.

— Кто меня научил, Момчилко? — весело воскликнул он. — А чего нам прятаться? Что тебе сказали послы

Апокавка в Подвисе? Как только ты выступишь против Кантакузена и пришлешь в Царьград сколько-нибудь пленных, тотчас получишь грамоту. Ежели она у тебя еще не за пазухой, так уже пишется. Да не только в этом дело. Эх, не только в этом! — еще громче и веселей продолжал он. — Пока мы тут с агарянами разделывались, наверху зилоты крепость взяли и Кантакузеновых людей перебили. Хоть и греки, а все равно как мы: такие же замученные, бедные люди. Так вот, Момчил, и они деспотом тебя называют. Для нас воевода, а для всех других — деспот. Так-то! Верно, братья и побратимы? — обернулся он к собравшимся со всех сторон и окружившим воеводу момчиловцам.

Со своими усталыми, посиневшими лицами, измятой, мокрой одеждой и окровавленным оружием они были похожи скорей на тени и призраки, возникшие из крови и воплей на ратном поле, чем на живых людей.

— Верно, Райко! — подтвердили они.

— Да как же может быть иначе? — продолжал Райко, ударив ножнами в землю. — Если Момчилу не быть деспотом, так кому же еще в этом краю? Мы кровь проливали, души человеческие губили и показали агарянским псам, которых Кантакузен из заморских стран вызвал, кто такой Момчил со своими юнаками. Ради чего, братья? — в каком-то исступлении воскликнул он. — Какая нам польза от этого? Ни рабов мы не захватили, ни добычи никакой делить нам не придется. Ради тебя, Момчил! — обернулся он к воеводе, и голос у него дрогнул, смягчился. — Ради тебя, воевода, и ради клятвы, что мы тебе дали у Белой воды. Ты жалеешь замученных людей, — ну вот и они тебя любят. Любят, как отца родного, как господа бога. Видишь, воевода? Погляди на их усталые лица.

— Правильно, правильно говорит Райко! Верно!— еще громче закричали момчиловцы.

Толпа их росла, становилась все гуще. Глаза горели беззаветной преданностью и благодарностью.

Но лицо Момчила оставалось неподвижным, брови — слитыми в одну черту. Рослая, плечистая фигура его словно вросла в песок, окаменела, покрылась сединой веков.

— Спасибо вам, братья, — тихо промолвил он наконец. — Но сдается мне, слишком много мы шумим. Теперь-то как раз и начнется самое трудное. Самое трудное, говорю я, потому что не хочу вас обманывать. А может, иначе сделать? Разойтись по домам, помириться, скрепя сердце, с тем, что есть, зажить, как до нас люди жили. Тишь, да гладь, да божья благодать, как говорится, а?

И он обвел момчиловцев зорким взглядом.

— Ты смеешься, Момчил? — возразил Райко.

— Сам ведь знаешь, побратим, что этому не бывать,— отозвался Раденко.

— Ладно, ладно, — улыбнулся воевода. — Знаю. И поведу вас теперь на Перитор! — вдруг громко крикнул он. — Согласны, юнаки-побратимы?

— На Перитор! На Перитор! — послышались радостные восклицания, и толпа зашевелилась.

— Что это за факелы двигаются к нам, воевода? — послышался из задних рядов голос Войхны. — Поглядите-ка! Это не наши.

Все обернулись в том направлении, куда указывал Войхна. В самом деле, по песчаному морскому берегу к момчиловцам приближалась большая группа людей. Она двигалась медленно, время от времени останавливаясь, словно что-то рассматривая по дороге. Над головами незнакомцев качались горящие факелы.

— Это зилоты, — сказал Райко и, растолкав товарищей, побежал навстречу.

Когда неизвестные подошли ближе,. круг момчиловцев разомкнулся и пропустил их внутрь. Их было человек десять, все молодые. Только шедший впереди, с которым говорил Райко, был старше. Его слегка поседевшие усы, торчащие вперед, как пук овсяной соломы, борода и блестящая лысина совершенно не соответствовали широким латам и длинному бренчащему мечу. Такое же странное впечатление производили доспехи остальных: на ком был шлем без наушей и ржавые латы, а под ними висел кожаный фартук, кто держал на плече обыкновенный топор дровосека, а щит нес подмышкой, словно пустую миску. Несколько костлявых рыбаков шли босиком, держа в руке, вместо оружия, похожий на трезубец железный якорь от своей лодки. Лица у всех были небритые, изможденные.

Момчил не сводил глаз с приближающихся, зорко всматриваясь в каждого.

— Добро пожаловать, Евстратий Ставру, — промолвил он, кивая старшему. — И вам тоже! — прибавил по-гречески, обращаясь к остальным.

Зилоты остановились и нестройно ответили на приветствие Момчила — кто по-болгарски, кто по-гречески. Только старший, которого Момчил назвал Евстратием Ставру, подойдя к воеводе, поздоровался с ним за руку. Оба долго глядели друг на друга, не разнимая рук.

— Я сделал свое дело, — многозначительно промолвил воевода хусаров.

— И мы свое — тоже, — громко ответил зилот на чистом болгарском языке. — Бог будь нам в помощь и дальше!

— А где Иоанн Карпуцис и Хараламбос Севасту? — спросил Момчил, снова окидывая взглядом группу зилотов.

Евстратий Ставру поднял руку к небу.

— Иоанну — царство небесное! Он убит стрелой из крепости. А брата Хараламбоса я послал в Перитор, к тамошним зилотам, с вестью о том, что произошло в По-листилоне, — ответил он.

— В Перитор? — оживившись, переспросил Момчил.— Правильно сделал. Я как раз хотел напасть на этот город, пока Кантакузен не узнал о моем отпадении. — Он помолчал. — А сюда ты зачем со своими пришел, брат Евстратий?

Зилот сделал движение, при этом чуть не споткнувшись о свой длинный меч, воткнутый в окровавленный песок. Потолковав о чем-то со стоящими ближе зилотами, он заговорил громким, немного резким голосом, выставив бороду вперед и крепко сжав короткой толстой рукой рукоять меча, словно оружие могло вырваться и убежать:

— Тебе известно, о воевода и деспот, что я, Евстратий Ставру, по ремеслу судейский писец, прибыл в По-листилон из Солуни, с поручением от Михаила Палеолога поднять здешних братьев против Кантакузена. С тех пор как Иоанн Кантакузен незаконно воцарился в Дидимоти-коне, мы все, зилоты, признавая базилевсом сына императора Андроника Иоанна, подняли бунт во фракийских городах. Через наших людей мы призвали народ к борьбе против защитника его мучителей. Ибо пречистая матерь божия свидетельница, что это так: Иоанн Кантакузен поддерживает богатых и монахов, которые считают нас не христианами и единокровными братьями, а варварами и рабами. И вот что мы объявили: надо отнять лишнее имущество у богатых и монастырей и разделить его между бедными; обложить имущих податями и налогами для починки стен и водопроводов, рынков и пристаней, чтобы каждый гражданин мог жить, как подобает ромею ¹ и христианину. И еще: не допускать в монахи всех и каждого, а только тех, в ком заговорит дух божий, потому что — дело известное, деспот-воевода! — многие из них служат не богу, а Гогу и Магогу 2^