двух рослых^отивников. Но и у него из левой щеки потекла кровь: ее,\как ножом, полоснуло стрелои

— Берегись, Воевода! — крикнул ему кто-то в разгар

боя. \

Момчил только успел пригнуться, как на расстоянии пяди от его волос рассола воздух тяжелая палица. Не задевая его, она раздроби.ла правую руку клейменому сербу Гойке. Тот взревел оКболи, но не выпустил меча. Схватив оружие в левую руку, он ринулся вперед и с яростью погрузил клинок в жИвот какому-то толстому агарянину. Но тут силы оставили его: он лег на землю рядом со своей жертвой и прижал к груди свою раздробленную руку. «Метили в меня, а попали в него, беднягу», — подумал Момчил и, чувствуя, как вся кровь бросилась ему в голову, стал искать глазами того, кто метнул палицу. Взгляд его остановился на одном агарянине с поднятой правой рукой возле крайнего шатра.

«Вот кто метнул», — подумал он и полетел туда. Но в суматохе и полутьме добраться было трудно. Вокруг валились, как снопы, убитые и раненые; песок от крови почернел и намок, словно после дождя. Треск разрубаемых боевыми секирами костей, пение стрел, тупые удары копий в щиты — все это тонуло среди криков и проклятий, стонов и хрипа людей, отстаивающих железом и мышцами свою жизнь и веру. Но все тесней сжималось вокруг агарян кольцо нападающих, все реже мелькали их большие чалмы, все тусклей блестели серповидные кривые ятаганы. За шатрами Райковы всадники рубили врагов, не слезая с седла, и взмыленные кони их топтали пеших передними копытами.

— Руби! Коли! — раздавались крики момчиловцев.

Ближайшие передавали эти слова дальним, и этот

громкий клич придавал храбрости робким, зажигал новый огонь в жилах ослабевшей руки.

Наконец последние агаряне дрогнули, Момчил опустил свой меч и, взобравшись на груду тел, окинул взглядом поле боя. Лишь кое-где блестели еще ятаганы и виднелись чалмы, а между ними носились всадники на долгогривых конях. «Свершилось!» — промолвил Момчил со вздохом облегчения и только тут заметил, что правая рука у него повисла, одеревенелая от усталости.

Вдруг Момчил опять заметил того агарянина, который, как ему показалось, метнул палицу. Агарянин смотрел сквозь отверстие в полуразрушенном шатре, думая, видимо, только о том, как бы убежать. «Не прощу ему кровь Гойки!» — подумал Момчил и, сжав в ослабелой руке рукоять меча, тихонько подполз к трупам агарян, окружавшим шатер, словно насыпью. Перепрыгнув через них, замахнулся что было силы. Агарянин мгновенно исчез, но меч Момчила рассек шатер снизу доверху, и он покосился на сторону. Пока подбежавшие момчиловцы рубили веревки и колья, Момчил опять поднял меч и откинул полотнище. Перед ним предстали двое в агарян-ской одежде: в одном из них, рослом, широкоплечем, Момчил узнал того, за которым гнался; на другого, почти ребенка, воевода даже не взглянул. Момчил занес свой меч над высоким агарянином. Но дрогнула ли у него рука от усталости, или агаряне отдернулись в сторону, только вместо того, чтобы обрушиться со всей силой на того, кому был предназначен удар, меч лишь просвистел у самого его плеча и, полоснув желтую шелковую одежду агарянина с девичьим лицом, сорвал прочь целый кусок ее. Мальчик, испуганно вскрикнув, поспешно прикрыл обнаженное место рукой. Но, прежде чем он успел это сделать, Момчил заметил под одеждой полную женскую грудь. Узкая рана, из которой брызнули капли крови, протянулась через всю эту грудь, от самого плеча.

— Елена! — почему-то воскликнул Момчил и, поспешно опустив меч, остановился, словно окаменев.

Он не заметил даже, что высокий агарянин, что-то крича раненой, занес над ним свой ятаган. Но во-время подбежавший Твердко прикрыл воеводу своим щитом, а несколько других момчиловцев наставили на агарян копья.

— Не убивайте их! — крикнул Момчил.

Момчиловцы отодвинулись, а агарянин, словно позабыв

о копьях и мечах, о грозном воеводе и кровавом сражении, поспешно уложил девушку на землю и стал ее перевязывать, сделав бинты из рубашки, которую снял с себя.

«Почему я подумал о Елене, как только увидел женщину?» — подумал Момчил, испытывая в глубине души досаду и не сводя глаз с шелковых русых волос девушки, рассыпавшихся по плечам, после того как чалма свалилась у нее с головы. «Тут битва и кровь, а не ... монастырь святой Ирины», — все сильней сердился он. Но сквозь этот гнев, будто солнце сквозь какую-нибудь щель, сиял образ боярышй^ как она стояла возле стройной виноградной лозы, сама такая же стройная, с распущенными волосами, с глазаМв^ блестящими от слез, а он взмахнул мечом и срезал лозу,Словно желая убить Елену и выкинуть память о ней из головы.

«Теперь не до нее», —"Обрубил он, наконец, нить воспоминаний и, приблизив нахмуренное лицо к незнакомцу, ткнул его ножнами. Тот повернул голову к воеводе и вперил прямо в глаза его бессТрашный взгляд.

— Только пальцем девушку тронь, жизни лишишься, хоть мне жизнь и сохранил! — торопливо, запальчиво произнес пленник по-болгарски, выхватив из-за обмотанного вокруг его тела широкого пояса кривой кинжал.

Момчил поглядел на него с изумлением. Момчиловцы, занятые вытиранием своих окровавленных мечей об одежду убитых, при виде обнаженного оружия подбежали к воеводе. Но они тоже удивились, услыхав, что агарянин говорит по-болгарски.

— Ты болгарин? — осведомился Момчил.

— Болгарин, — грустно ответил незнакомец. — Был болгарином, а теперь — акинджи, наемник У мура и невольник агарян.

Воевода порывисто наклонился к нему:

— Не ты ли крикнул мне во время боя, предупреждая об опасности?

И, не ожидая ответа, тихо, ласково продолжал:

— А кто эта девушка? Твоя сестра? Невеста? Кто? Я тебя хотел убить: думал, это ты метнул палицу. А ее я нечаянно задел. Ничего, дня через два заживет. Как ее зовут?

Момчил опять поглядел на рассыпавшиеся русые волосы девушки, и в голове у него шевельнулась мысль: «Будь с тобой Елена, не завидовал бы ты этому человеку». Он опять рассердился и сдвинул брови.

— Говори, кто ты и кто эта девушка? —сурово спросил он, устремив на пленника мрачный взгляд. — Мне нет дела до того, что ты болгарин и христианин. Я — ни царю Александру нахлебник и слуга, ни богу послушная овца. Я -- Момчил, воевода и вольный человек, — громко промолвил он, отходя в сторону.

— Момчил, Момчил, — повторил несколько раз невольник и наморщил лоб, словно что-то вспоминая. Потом вдруг вскочил на ноги.

— Знаю, знаю, — сказал он с улыбкой. — Ты тот ху-сар, что Елену, дочь великого прахтора Петра, похитил. Я бы на твоем месте тоже так поступил.

Он вдруг рассмеялся весело, добродушно; этот смех как будто стер с лица его все следы пережитых невзгод и агарянского плена.

— А меня зовут Игрил, воевода. Когда-то я был боярином. Дед мой, царство ему небесное, был протосевастом и великим вельможей царя Александра. Но теперь, ты видишь, я — ничто, — сказал невольник, манерой говорить и держаться приобретая все большее сходство с воспитанником боярина Панчу, захваченным турками в плен на берегу Марицы.

— А смеюсь я, знаешь, почему? — продолжал он уже совсем непринужденно и даже взял Момчила за локоть, не обращая внимания на хмурый вид собеседника, молча смотревшего на него в упор. — Я смеюсь над собой, воевода, над тем, как был глуп когда-то. Ведь у меня еще молоко на губах не обсохло, когда царский поезд вернулся в Тырново и все говорили о тебе и Елене. А я тогда сестре твоей Евфросине вот что сказал ...

— Ты знаешь мою сестру? — тихо спросил Момчил.

Игрил махнул рукой, словно для того, чтоб не мешали

чему-то очень веселому и забавному.

— «Будь я взрослый и присутствуй тогда на свадьбе, погнался бы я за твоим братом, догнал бы его. Потом вызвал бы его в открытое поле — на единоборство».

— Коли есть охота, это и сейчас можно, боярин! — усмехнулся Момчил.

— Постой, постой! — воскликнул Игрил, опять махнув рукой. — «И ежели ни один не одолел бы, мы бы побратимами стали», — закончил он, откинув назад голову с веселым, беззаботным смехом.