— Разреши мне, царь, сейчас вернуться в Парорий-скую обитель, — неожиданно, может быть, даже для самого себя возразил Теодосий.

Царь поглядел на него с удивлением.

— Как? Сейчас же?

— Нынче утром оттуда пришли два инока. Они бежали от агарян, которые опять напали на братию, — взволнованно пояснил Теодосий. — Мысль о том, что преподобный и братия в опасности, а я далеко, не дает мне покоя. Прости меня, царь!

На лице его была написана тревога.

Но царь поморщился.

— Опять агаряне,— с досадой промолвил он.— И ты, как Иончо, пугаешь меня этими бездельниками, Теодосий?

— Воевода говорит правду, царь,— тихо ответил Теодосий. — Басурманы зажгли Фракию с четырех сторон. Кантакузен ли призывает их, Анна ли ублажает деньгами и подарками, они гнут свою линию. Дошло до того, что христиане сами предают своих братьев им в руки, — упавшим голосом продолжал он. — До нас как добрались, не знаю. Может, охотиться в парорийские леса забрели. Так или иначе, в первый раз они еще месяц тому назад, вскоре после пятидесятницы, на святую обитель напали. Не предупреди нас тогда во-время Скопель-ский кефалия, они все живое истребили бы. Хвала и тебе, царь: твоя башня спасла и людей и скот.

И Теодосий почтительно склонился перед царем.

Но царь словно не заметил поклона. Он стоял возле своего кресла под монастырской лозой, выпрямившись и глядя в одну точку.

— Витомир! Витомир! — воскликнул он, не обнаруживая в голосе ни удивления, ни испуга и протянув руку в сторону двора.

Все обернулись. В самом деле, на монастырском дворе только что появился покрытый пылью боярин верхом, в латах и шлеме. Услыхал ли он голос царя или подбежавшие слуги и монахи указали ему на присутствие последнего, только всадник сейчас же спешился и торопливо зашагал мимо самшитов к столу.

— Господи боже, да ведь это в самом деле Витомир! — послышались восклицания в толпе бояр.

А те, что помоложе, побежали навстречу прибывшему и стали было расспрашивать его на ходу. Но Ви-томир отстранил их и, ни слова не говоря, направился прямо к Иоанну-Александру. Лицо у него было усталое, измученное. Даже одежда говорила о продолжительном пути и пережитых опасностях: местами висела лохмотьями, обнажая белую кожу, местами была пропитана кровью, смешанной с пылью и землей.

Витомир упал перед царем на колени и поклонился ему в землю.

— Твое величество, Перперак потерян! - глухо промолвил он.

Иоанн-Александр отшатнулся и молча поглядел на боярина, не поднимавшего голову из пыли. Лицо его побагровело, как спелая малина.

— Где твое войско? —хрипло спросил он. — Встань, боярин! Виновен ты или нет, разберем потом.

Витомир медленно поднялся.

— Внизу, в Сливене, — пробормотал он, боязливо глядя на сердитое лицо царя. — Только... только его мало осталось. Часть перебил Кантакузен, часть утонула в Марице, переходя ее вброд. А больше всего погибло от рук агарян. ..

— Агарян? — перебил царь.

Опершись левой рукой на стол, он поднял кулак правой и изо всей силы ударил им по столу, так что со звоном подпрыгнула посуда.

— Да, царь, — ответил Витомир, и усталая улыбка промелькнула на его сухих, потрескавшихся губах. — Кабы не эти проклятые басурманы, мы без труда ушли бы от Кантакузена и его насильно набранных стратиотов 1

— Агаряне! Опять агаряне! — повторил еще раз Иоанн-Александр, на мгновенье опустив голову.

Но тотчас опять выпрямился.

— Иончо, — спокойно позвал он, ища глазами черномазого воеводу. — Видно, в недобрый час произнес ты это слово, что я теперь только его и слышу! Отбери двести храбрых молодцов и собирайся в путь.

— В путь, царь? В поход? В бой? — радостно откликнулся воевода.

— В Перперак. Заключать мир с Кантакузеном, — сурово возразил Иоанн-Александр.

— Царь!

Иоанн-Александр опять ударил кулаком по столу.

— Слушай, Иончо! Поезжай, пока твердая и упрямая половецкая башка твоя еще на плечах!

И он удалился, провожаемый тихо, взволнованно перешептывающимися боярами и монахами. ⁵³

Когда на землю спустилась ночь, из какой-то темной и тесной впадины вырвался протяжный, жалобный вой шакала. Взвившись до самых верхних нот, он затрепетал одиноким, сиротливым воплем, исходящим словно из самых недр погруженной в молчанье земли и рыдающим без слов над какой-то горестной тайной. Ближе ему откликнулся другой, еще более пронзительный, бесконечно более печальный крик, и оба вместе дружно взметнули свою жалобу к черному, беззвездному небу. Наконец из дальней дали, с края равнины, оттуда, где она переходит в гладкую ширь моря, им ответил целый хор, в котором звучали и детский плач и смех безумца. Потом так же внезапно голоса оборвались, исчезнув в ночи. И вдруг оказалось, что этот шакалий вой был как бы сигналом: какие-то могучие всадники вырвались из последних отрогов Родопских гор и помчались, как ветер, прямо на юг. Под покровом душной летней ночи они неслись безмолвно, словно тени, слитые с мраком и тишиной, сами — ветер навстречу вечернему ветру с моря, кидающемуся им в лицо. Не было слышно ни людских голосов, ни конского ржания — только тупой стук ножен о стремена да шорох высокой упругой травы под копытами. Головы всадников торчали высоко, чуть не до неба, сдавливавшего равнину со всех сторон как тяжелая крышка. Вой шакалов снова прорезал ночную тьму — уже совсем близко, под самыми ногами коней; испуганно закричали какие-то птицы; и вновь дыхание земли слилось воедино с далеким ревом моря. Прямо впереди начал все ясней вырисовываться черный треугольник огромной горы. Налево внизу заблестели два далеких огонька, единственный признак жизни на этой пустой, безлюдной равнине.

Долго ехали всадники, руководясь двумя этими огоньками, пока огоньков не стало больше и они не замелькали чаще, как светлячки, блуждающие в ночи, а морской ветер не усилился, став холодным и соленым. Острый треугольник горы, оторвавшись от суши, выступил среди черной морской равнины в виде огромного острова. Конские копыта застучали по утоптанной дороге. Впереди послышался тихий суровый возглас:

— Сто-о-ой! Долой с коней!

Всадники, ухватившись за гривы, ловко спрыгнули на землю, еще прежде чем успели остановить животных. Как будто немного посветлело, и впереди, прямо перед насторожившимися конями, вдруг появился холм с выгнутым посредине горбом, похожий на спину ощерившейся кошки. Огни дрожали совсем близко, как будто над самым холмом. Из мрака выступили зубчатые стены башни. Рев моря ясно слышался, как глубокое дыхание, прерываемое звучным плеском. Кони принялись с хрустом щипать траву, а всадники стали собираться группами и тихо шептаться.

— Тьма кромешная! Глаз тебе выколют, не узнаешь, кто, — произнес чей-то голос после долгого зевка.

— А на что тебе знать? Рубанул мечом, только и всего! Не все ли равно, кривой или горбатый, — возразил другой голос, низкий и грубый.

— Это и есть город Палисталон? —слышалось в другом месте.

— Палистало или Понистало. Как-то так по-гречески.

— Пади, Стана! Вот как, наверно, — вмешался какой-то шутник.

Кругом весело засмеялись.

— Шш, шш!.. Воевода! — передалось из уст в уста, и перешептыванья прекратились.

Но вместо воеводы между всадниками протискивался Войхна, толкая коней в бока, чтобы проложить себе путь, и кидая то направо, то налево строгие, сердитые замечания.

— Где стрелки с просмоленной паклей? Твердко, Иван, куда вы запропастились?

— Я здесь! Вот я! — послышалось с двух разных сторон.

Всадники подвинулись, чтобы пропустить их.

— Коли здесь, чего прячетесь? — проворчал одноглазый воин, смягчаясь. — Обмотали стрелы паклей, как приказано?

— Все сделали, Войхна,—ответил Твердко, подходя. — Сам знаешь. Только пошли нас куда надо.

— Огниво и сухой трут есть у вас? — продолжал старик.

— Есть и трут и огниво.

— Мы что? Город поджигать будем? — полюбопытствовал кто-то.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — сердито ответил Войхна. — Довольно болтать. Слушай, Твердко! И вы все слушайте внимательно: дело не шуточное!