— О чем бились об заклад, Славомир?
— А вот о чем, — ответил Славомир, еле сдерживая смех. — Воевода говорит: «Двадцать золотых дам тому, кто напишет книгу, где бы о бранях и юначестве говорилось».— «Давай, — говорит Семир. — Вот она: та самая книга, которую царю в дар поднесли. Читай это место». А там написано: «О злонравных женах, или сказание о некоем человеке, который три года вел войну с женой своей Хризотриклиной, пока не укротил ее». Ха-ха-ха! Разве это не о бранях и юначестве?
Захохотали все — от молодого боярина до толстого протостратора; смех долго не умолкал, вперемежку с шутливыми выкриками.
— Да это не Хризотриклина была, а Величка-вое-водша! — крикнул один.
— Раскошеливайся, раскошеливайся, Иончо!
— Подставь ему дискос ', отец Филипп!
— Что ж, и отдам, — покрыл все голоса один резкий голос.
И возле Михаила-Асеня, сидевшего не с отцом и Рак-сином, а среди молодых бояр, вскочил на ноги смуглый, почти черный боярин с остроконечными усами и грубо отесанным, скуластым лицом. Наклонившись к отцу Филиппу, который, бедняга, не знал, куда глядеть и кого слушать, он быстро поцеловал ему руку и сунул в нее несколько золотых.
— Возьми, возьми, отец, — сказал он более сдержанно, когда отец Филипп стал было смущенно ему возражать. — На церковь, на монастырь! Помяни в молитвах своих Ионча и супругу его Величку, добрую или злонравную, об этом пусть бог судит.
Его некрасивое, но мужественное лицо вспыхнуло и залилось румянцем.
— Я не шучу, бояре, —сказал он громче. — Мне хочется, чтобы книжники не о праведниках и праведницах писали, а о царях и воинах, о Симеоне и Асене. Мы не иноки, чтобы молиться да обеты давать. Царство сила и юначество обороняют. Так было при наших дедах, а ...
— А при Иоанне-Александре стало иначе? Ты это хочешь сказать, воевода? — резко перебил Раксин, глядя на него сердитым взглядом.
— Или Царьграда захотелось? — насмешливо подхватил другой.
— Встарь и это бывало. Не раз и не два болгарское знамя над Золотым Рогом 2 развевалось, — медленно, веско промолвил уже не Иончо, а сам Михаил-Асень, кинув быстрый взгляд на отца и сидящих рядом с царем более старых бояр.
После этих слов наследника бояре зашушукались,
1 Д и с к о с — твований (греч.).
2 3 оло т ой
блюдо, употребляемое в церкви для сбора пожер-Р о г — гавань Царьграда,
задвигались, и по отрывистым восклицаниям, по злобно сверкающим взглядам, кидаемым молодежью на стариков, можно было заметить, что одни — за Ионча и Михаи-ла-Асеня, а другие — на стороне старого протовестиария.
Косули были уже разделены между пирующими, и последние все чаще тянулись к чашам, то и дело поспешно наполняемым царскими слугами. Все повернулись к царю. Но он, как будто ничего не слыша, продолжал медленно, спокойно беседовать с Теодосием.
— Отец, — говорил Иоанн-Александр, — я уже разослал по всему царству людей, которые будут следить за богомилами и другими еретиками. И как только наступит удобное время, прикажу вырвать их, как плевелы, засоряющие ниву. Кефалиям и кастрофилактам не трудно будет задержать их в темнице, пока я созову великий собор.
Безмолвно слушавший Теодосий покачал головой.
— В темнице! — промолвил он с горькой улыбкой.
И по бледному, изможденному лицу его, где каждая жилка, каждая морщина на лбу, словно письмена, выражали какую-нибудь скрытую мысль или пережитую тревогу, пробежало темное облако. Он даже хотел было что-то сказать царю, но Иоанн-Александр уже взял в руку чашу, и царский чашник отец Сильвестр наливал в нее вино. Красноватая пенистая влага падала с звонким бульканьем в золотой сосуд, который царская рука подымала все выше и выше. Озаренное солнечными лучами лицо царя сияло довольством и счастьем: словно в руке у него был потир с причастием, которым он, как первосвященник, собирался причастить своих владетелей и воевод на долгую жизнь и счастливое царствование.
— Царь поднимает заздравную чашу! — с обычной торжественностью провозгласил отец чашник, наполнив сосуд до краев, так что несколько капель вина даже упало на белую скатерть.
— Светлые бояре и честные отцы! — медленно, значительно начал царь Иоанн-Александр, облокотившись на ручку кресла и обводя своим живым взглядом всех присутствующих; чашу он при этом поставил на стол, продолжая держать рукой. — Немало уже здравиц пили мы, с тех пор как бог возвел меня на болгарский престол и возложил мне на голову корону Асеня. О том, носил ли я ее с честью и мудростью, пусть судит бог.
Царь особенно подчеркнул последние слова, пристально глядя при этом на группу бояр, окружавших Ми-хаила-Асеня. Потом, тряхнув головой, продолжал:
— Мы живы и здоровы, царство наше крепнет и растет, все наши соседи — нам друзья либо дорогие родственники. О Неде и ее сыне больше не слышно, Белаур умер, а Шишманов аллагатор Белослав, грозивший мне Иванкой Бессарабом, пьянствует где-то в Венгрии, ожидая того времени, когда он предстанет перед небесным владыкой, после чего ему можно будет вернуться в Тыр-ново.
— Ну, много вина придется ему еще выпить, чтобы король Жигмунд подумал о нем, — льстиво заметил, обращаясь к Раксину, маленький и прыщавый боярин, державший даже руку возле уха, чтобы лучше слышать.
Остальные одобрительно зашептались.
— Умер и Панчу, царство ему небесное. А сбылись ли его предсказания? Пришла ли та буря с юга, о которой болтал он своим стариковским языком? — продолжал царь, все более увлекаясь своей речью и, в соответствии с этим, все более сияя счастьем и самодовольством. — Какими-то агарянами пугал меня, — с усмешкой в голосе воскликнул он, высокомерно блеснув глазами. — Что это за агаряне? Где они? Апокавк призывает их против Кан-такузена, Кантакузен против Апокавка. Нам-то что до этого? Византийская земля горит, вражеское добро грабят поганые! А к нам явятся, мы им покажем, где раки зимуют! Видали прадеды наши и печенегов, и угров, и татар, а Болгария, с божьей помощью, до сих пор жива, и царство крепко.
— И останется крепким во веки веков. Под оком божьим и в деснице царевой пребудет! — подтвердил Раксин.
— Да здравствует Болгария, да процветает царство! — закричали со всех сторон возбужденные, раскрасневшиеся бояре, подымая свои чаши.
Царь, благосклонно поглядев на них, продолжал:
— Греки друг другу головы разбивают, а нам от этого только польза, бояре. Любезные сыны царства моего! — воскликнул Иоанн-Александр, схватив свою золотую чашу и подняв ее ввысь. — Есть греческая поговорка: пить хочешь — хлеба проси, есть хочешь — проси воды. Знаете, как эту мысль по-болгарски передать?
Весело засмеявшись, он опять встряхнул, как руном, своими доходящими до ворота', тронутыми сединой волосами.
— Это значит, — тихо продолжал он, наклонившись вперед и холодно, хитро блеснув глазами из-под густых, мохнатых бровей: — пусть ухо не слышит, что обещает язык. Да здравствует Болгария и восемь ее новых крепостей! — неожиданно крикнул царь и, поднеся чашу к губам, залпом осушил ее.
Бояре, которых здравица царя захватила врасплох, откликнулись вразброд, нестройными возгласами, торопливо подняв чаши.
— Да здравствует наш Пловдив! — первый крикнул толстый протостратор Михаил, сидевший попрежнему с засученными рукавами. — И Станимака со своим винцом !
— А мне, братья бояре, больше по душе Цепино. Ну, и охота же там!
— А Перперак? — с прежней угодливой улыбкой обратился к Раксину сосед.
Царь обернулся к нему.
— Погоди, Светослав, — недовольно промолвил он.— Не говори прежде времени о Святом Юстине, Кознике, Кричиме и Перпераке. Нельзя делить шкуру неубитого медведя!
— Царь! — вскочил с места некрасивый, черномазый воевода Иончо, которого бояре дразнили намеками на злонравную жену. — Царь! — повторил он громче. — Позволь мне провозгласить здравицу после тебя. Наливай, отрок! — крикнул он стоявшему у него за спиной навытяжку слуге с кувшином вина в руках.
