Тот же низенький боярин, протокелиот, склонившись перед царем, пригласил его за стол.

Стол был накрыт в узорчатой тени старого монастырского виноградника, возле дышащего прохладой и умиротворением болтливого ручья. Солнце, весело светившее между высоких побегов и еще зеленых гроздьев, сверкая на грани какого-нибудь серебряного сосуда или выпуклом боку кувшина, превращало маленькие пшеничные хлебцы в золотые просфоры. В ручье под самошитами охлаждалось несколько жбанов с вином; аппетитный запах двух жареных молодых косуль с золочеными рогами мешался с ароматом растоптанных равнодушными слугами и поварами цветов герани. Прибор царя можно было узнать по золотому блюду и плоской золотой чаше с широкими краями; за его стулом стоял, вытянувшись, белолицый монах в одном подряснике дорогого темносинего сукна; он что-то говорил тому же самому слуге — Стоилу. Это был царский чашник отец Сильвестр.

Царь направился к столу, но в это время взгляд его упал на того больного священника, с которым разговаривал перед тем протокелиот. Священник стоял в стороне, робко поглядывая на боярина — в надежде, что тот, наконец, вспомнит и доложит о нем царю. Но протокелиот, совсем захлопотавшийся и усталый от беготни во все стороны, совсем забыл о его просьбе. Царь, обернувшись к священнику, кивнул в ответ на его смиренный поклон. Тут и у боярина всплыла в памяти просьба отца Филиппа: наклонившись к уху Иоанна-Александра, он шепнул ему несколько слов, указывая глазами на завернутую в красный платок книгу. Царь, снова кивнув священнику, ласково промолвил:

— Похвально усердие монастыря к богу и к царю, отец Филипп. Не забуду наградить и тебя и твою святую обитель за труд и рвение.

Он сделал два-три шага по направлению к священнику, лицо которого при каждом слове царя становилось все краснее и счастливее.

— Что это у тебя, отец? — продолжал Иоанн-Александр. — Псалтырь? Евангелие? Или какой-нибудь сборник поучительных слов и рассуждений?

Он протянул руку к подарку.

Отец Филипп развязал платок, вынул оттуда не особенно толстую, но большую по размерам книгу и, став на колени, благоговейно поднес ее царю.

— Слава господу богу, завершающему каждое благое начинание, предпринимаемое во имя его. Слава и тебе, царь, ибо ты, подобно Птоломею, возлюбил не един токмо меч, но и книгу, — произнес слабым, дрожащим голосом больной священник, стараясь сдержать мучительный кашель.

Но болезненный припадок оказался сильнее его, и бедный старик чуть не выпустил из своих бескровных пальцев тяжелую, переплетенную в золото, осыпанную _жемчугом и драгоценными каменьями книгу. Пара услужливых рук подхватила ее и представила пред очи царя. Вокруг царя и за его спиной столпились бояре, вытянув угодливые лица к книге и к Иоанну-Александру, который легко, привычной рукой, откинул верхнюю доску переплета. Тяжелая, хитро сплетенная закладка с кисточкой выпала с первой страницы. Царь внятно, раздельно прочел:

— «Все книги божественные подобны источникам чистой воды, и каждый, приступающий к ним с усердием, напивается живоносной влаги, ведущей к жизни вечной».

— Хорошо сказано, — промолвил царь.

Он стал перелистывать страницы, читая вполголоса написанные киноварью заглавия. В одном месте остановился и громко прочел вслух: «Притчи о теле человека, о душе его и о воскресении из мертвых».

— О воскресении из мертвых, — задумчиво повторил Иоанн-Александр и поднял глаза от книги. — Когда это будет?

— Когда наступит второе пришествие, по писанию, — с глубокой верой ответил отец Филипп, кашель которого, наконец, успокоился. — После того как господь пошлет людям семьдесят указаний и знамений своих, чтоб им освободиться от земного греха.

— Прости меня, господь, и ты, царь! — воскликнул полный боярин с обрюзгшим лицом, жмурясь из-за круглого солнечного зайчика, плясавшего у него на лбу. — Грех или не грех, а в земном житии без угождения плоти, или, попросту сказать, чреву своему, не обойтись. Так святой Евфросиний-повар и Трифон февральский велят 1

И он громко потянул носом шедшие от стола благоухания.

Бояре засмеялись — те, что ближе к царю, сдержанней, а те, что дальше, весело, непринужденно.

— Протостратор Михаил, — сказал царь, глядя на чревоугодника с укоризной, — святая Филофтея еще младенцем, в угоду богу, от груди материнской воздерживалась, ⁵⁰

а ты не дашь двум косулям остыть, которыми нас отец Никодим угощает. .

При взгляде на игумена лицо царя вновь приобрело мягкое, милостивое, ласковое выражение. Отец Никодим опять весь просиял от царского внимания.

— Не кори меня, царь, — возразил протостратор Михаил, вытирая потную красную шею большим льняным полотенцем. — Это верно. Я — человек грешный и порочный, не похож на святую Филофтею и других угодников божиих. Но что из этого? Грех греху рознь. Покушаем, опрокинем две-три чаши пенного монастырского, царю долгой жизни пожелаем!

— И царице! И всему потомству царскому, от Михаила до малолетнего Шишмана! — послышались возгласы среди толпившихся позади царя бояр.

— Да, и всему царскому потомству, — продолжал толстый протостратор. — А когда понадобится ради царя и царства пояса подтянуть, подтянем. Пальцы себе отгрызем, как медведи, а крошке пропасть не дадим.

— Довольно, Михаил, довольно, — прервал его царь с улыбкой, без гнева. — Ты еще не успел губы в вине омочить, у тебя уже язык развязался. А дно чаши увидишь, так не то что по-болгарски, по-алемански и по-сарацински заговоришь. Идем, честные отцы и светлые б©яре, за стол! И ты,- отец Филипп, будь нашим сотрапезником, — обернулся он к смущенному священнику. — А после обеда поговорим опять о конце света и о древе Елисеевом, которое четыре реки адские поят. Раксин! Отсчитай отцу двадцать ■ золотых за подношенье да пять в монастырь пошли сегодня же. А книгу положи мне на постель у изголовья.

Отдав эти распоряжения, Иоанн-Александр, окруженный черными рясами и пестрыми плащами, под смех и шутки пошел к столу.

Как только царь сел за свой прибор с золотым блюдом, бояре и иноки стали рассаживаться за столом по знатности и по возрасту. Теодосий и отец игумен оказались прямо против Иоанна-Александра, возле которого тенью уселся Раксин. Отца Филиппа посадили рядом с протовестиарием; своим растерянным больным видом он выделялся среди остальных. Толстый протостратор Михаил — случайно или нарочно — очутился как раз возле одной из косуль, и как только царь преломил хлеб, а отец игумен благословил трапезу, его раскатистый, громовый голос стал покрывать все остальные.

— Стоил, анафема, не так, не так! — кричал он на багрового от усилий и жары царского слугу, старавшегося — то руками, то ножом — расчленить косулю. — Не коли, а режь. Эх, кабы встала бедняга да боднула тебя рогами. Где у тебя голова?

Не довольствуясь приказаниями, он сам засучил рукава: тут распорол подрумянившуюся жареную кожу, там разнял плечо. При этом с лица его пот тек ручьями, которые, прежде чем впитаться в парчовую одежду, сбегали по похожему на три церковных полукупола тройному зобу.

— Ха-ха-ха! — смеялся он, весь трясясь на стуле и обсасывая ребро, совершенно терявшееся в его коротких и толстых, будто перетянутых нитками, пальцах. — Про-токелиот Драган, послушай, что твой Стоил говорит. Будто глаза у серны, когда ее серненка убьют, становятся похожи... на что они становятся похожи, негодяй? — обернулся он к слуге.

— На сапфир, на драгоценный камень, — ответил Стоил все так же непринужденно, даже не глядя на боярина. — Это сама дева Мария сказала, когда увидела, как серна плачет.

— В давнее время всякие чудеса бывали на свете. Может, случалось и это, — заметил тихий старенький боярин со слезящимися мышиными глазками, медленномедленно пережевывая пищу.

Тут на одном конце стола поднялся шум и смех.

— Что, что там такое? Чему вь! смеетесь, Славомир?— поспешно обернулся туда толстый протостратор, забыв и про Стоила и про сапфиры.

— Чему смеемся? — ответили молодые веселые голоса. — Да воевода Иончо заклад проиграл.