Войхна кивнул.
— Ас кем?
— С Сазданом, — ответил Войхна, медленно подымая голову. — Мы с ним здесь без тебя здорово друг друга потузили: у него на ребрах, верно, синяки от моих кулаков еще сидят.
— Да и ты, побратим, будешь меня помнить. Славно я тебя в левое плечо двинул, — гордо ответил Саздан, крутя и без того лихо закрученные усы.
— Запомните раз навсегда: на небе бог, а на земле Момчил! —сказал, обращаясь к обоим, Раденко. — Поссорились, подрались, а теперь — мир и согласие: вы — побратимы.
— Я подумал о Сыбо, Момчил, — промолвил Войхна, взглянув на воеводу. — И стало мне горько. Эк, кабы он был теперь здесь!
Момчил, в свою очередь, поглядел на Войхну и опустил голову. Старая незатихающая тоска о погибшем побратиме всплыла в его душе и, хлынув, как пенистое вино, через край, переполнила все его существо. Он старался вспомнить лицо Сыбо, каким оно было в момент смерти. Но это ему не удавалось: черты проступали лишь смутно, неопределенно, как сквозь густую фату. Только тихая прерывистая речь умирающего, сопровождаемая тяжким хрипом в груди, прозвучала у него в памяти: «Не бази-левсом в Царьграде, не царем в Тырнове, — а в Родопах, где в первый раз свет солнца увидел, царство...» «Увидать бы ему все это, и он умер бы спокойно», —подумал Момчил с той же острой болью в сердце. Потом почему-то вспомнил, как сидел на коне над Марицей, глядел на костры за рекой и ему казалось, что перед ним рубеж и чт6 ждет его за этим рубежом — он не знает. «Нет, знаю. Теперь уже знаю», — вдруг сказал он себе и почувствовал себя столетним дубом, вросшим глубоко в недра черной земли. «Тогда я был отроком, беглым, преследуемым отроком, с душой, полной жажды мести и крови. А теперь я — вольный сокол!» Момчил вздрогнул и поднял голову. Обведя взглядом опустевшую поляну, он остановил его опять на пятерых хусарах. Криво улыбнулся углом рта.
— О чем sадумались? — начал он. — Обо мне, что ли? Легко, мол, царство обещать, да каково его завоевывать. Где ж это найдется страна без царя, без бояр, да и без отроков? И будто все у него в руках: с других клятву берет и сам клянется.
Он остановился, как бы ожидая возражений,
— Клялся я и с других клятву брал, потому что слов на ветер не бросаю, — продолжал он, нахмурившись, видимо недовольный общим молчанием. — Вот, — произнес он уже другим голосом, вынув из-за пазухи скатанный в трубку длинный свиток и развернув его.
К нижнему краю свитка была привешена серебряная печать, а бумагу покрывали красные и черные буквы. Но темнота не позволяла разобрать ни слова.
— Кажись, по-гречески писано, — заглянув в свиток,
заметил Нистор. — Что это за грамота, Момчил? '
— Будь сейчас светло, я бы вам прочел ее от начала до конца. А сейчас просто скажу, что это такое.
Свернув грамоту до половины, он опять медленно, веско промолвил:
— Сам Кантакузен дал мне ключи от моего царства. Димотикский император назначает меня кефалией Меро-пы и всех крепостей от Перитора до болгарской границы. Вот о чем сказано в грамоте.
— Кефалией Меропы? — воскликнул Райко. — Эх, Момчилко, как надул тебя хитрый грек! Ведь Меропа — болгарская окраина; там одни свинопасы да чабаны живут. Ты не кефалией — царем будешь!
На лице Райка изобразилось полное изумление. Наклонившись над полусвернутой грамотой, он взял двумя пальцами серебряную печать и даже попробовал ее на вес. Но Момчил не без раздражения вырвал грамоту у него из рук и, скатав ее в своих больших руках, сунул, не глядя, обратно за пазуху.
— Живы будем — увидим, кто кого надул, — пробормотал он сквозь зубы. — Я нужен Кантакузену, а он мне — вот и все. А до каких пор, там видно будет. ,
— Ну, братья, — возвысив голос, обратился он к четырем хусарам, — теперь вы тоже ступайте спать. А утром чуть свет подымите людей. Я сам поведу вас в Меропу. Да помните клятву мою. И еще одно: кефалия Кантаку-зена или воевода хусар в лесу и на большой дороге, Момчил всюду остается Момчилом — вольным соколом над вольной дружиной. Прощайте, братья! Покойной ночи!
— И тебе покойной ночи, воевода,'— ответили четверо в один голос и с поклоном разошлись.
Когда листва скрыла их, Момчил потянулся всем своим крупным телом и поглядел на небо. Луна устало светила над вершинами черных сосен.
— Пора и нам ложиться, Райко, — сказал он. —Мне хочется спать.
И они двинулись по узкой тропинке — Момчил впереди, Райко за ним. Но, не пройдя и десяти шагов, Мом-чил остановился.
— Постой, Райко. Ты мне ничего не сказал о монастыре святой Ирины. Был ты там? Узнал что-нибудь о Евфросине? Она все в Тырнове?
Несмотря на темноту, царившую под деревьями, от острого взгляда Момчила не укрылся ни яркий румянец, выступивший на лице племянника, ни виноватый вид, с которым он опустил голову.
— Что молчишь? Или забыл? — сурово прикрикнул воевода.
— Прости меня, братец. Загулял я в корчме одной, забыл и время и то, что мне поручено, — смущенно ответил Райко.
— Ты забыл, — с горечью в голосе тихо промолвил Момчил. — А как же я не забываю о том, что проклял сестру, сказал ей, что у нее нет брата, чтоб она не думала о нем? Что теперь с ней, что с ...
Он не договорил. Перед ним как молния сверкнул образ гордой боярышни, стоящей возле тонкой монастырской лозы с устремленными на него большими черными глазами.
Воевода режим жестом раздвинул низкие ветви и зашагал к своему стану. В конце тропинки весело, приветливо блестел огонь.
S. в иодвисской БАШНЕ
На горе, возвышающейся над крепостью Подвис, два дротосека рубили молодые буки. Удары их тяжелых топоров громко отдавались в покрытом первой зеленью лесу, где стояла такая тишина, что было слышно даже тяжелое дыхание запыхавшихся, усталых людей. Несколько деревьев уже лежали на 'земле с обломанными сучьями и ободранной корой. Над открытой поляной сияло раннее весеннее солнце, но лучи его не могли еще растопить потемневших ноздреватых сугробов, наполнявших не доступные солнцу места или ютившихся под густыми кронами старых деревьев. Но в низких ложбинах, поросших молодой травкой, и под стволами поваленных деревьев уже журчали ручьи, блестя на солнце, как сброшенная и оставленная на припеке змеиная кожа.
Дровосеки были люди пожилые, рослые и крепкие, как срубаемые ими стволы. Не говоря друг другу ни слова, они поочередно взмахивали каждый своим топором, останавливаясь лишь затем, чтобы получше засучить рукава холщовой рубахи да плюнуть разок-другой себе на широкие покрасневшие ладони. Кроме них, на нижнем краю лесосеки сидел на камне, строгая какую-то палочку, худенький мальчик; он глядел то на ведущую в лес тропинку, то на вздымающуюся над долиной крепость. На тропинке никого не было, а вокруг крепости и ниже ее кишели люди, кони, крытые повозки. Люди говорили и пели так громко, что стоило дувшему с покрытых снегом горных вершин свежему ветерку на мгновенье затихнуть, как гомон доходил и сюда, наверх. Иногда слышались звуки гуслы *, сопровождаемые протяжным пиоком волынки. С противоположного холма спускались еще люди; черные вереницы их катились вниз, словно мутные потоки, стекающие в Подвисскую реку.
Зазевавшись на веселую толпу внизу, мальчик уже не сводил глаз с крепости, даже перестал строгать палочку и встал на камень, чтобы лучше видеть. Он не заметил, как из лесу вдруг выехали три всадника, по внешнему виду и одежде не похожие на горцев-крестьян. За ними потянулся маленький караван навьюченных мулов под охраной стрелков. Поровнявшись с лесосекой, трое всадников остановили коней, заговорили о чем-то, указывая на крепость, потом повернулись к мальчику и дровосекам. Один из них, с морщинистым безбородым лицом скопца, в высокой шапке на голове, замахал мальчику руками. Тот, наконец, заметил всадников, но вместо того чтобы подойти к ним, сполз с камня и, спрятавшись за ним, стал недоверчиво рассматривать их оттуда. Скопец перестал махать руками, опять поговорил о чем-то со своими спутниками и, съехав с дороги, направил коня к лесосеке. Остальные двое последовали за ним; на дороге остались одни стрелки. Мальчик вскочил и со всех ног кинулся к дровосекам.
