— Юнак не спрашивает, сколько врагов, а спрашивает, где они, — прервал Саздан, гордо выпятив грудь и ударив мечом в землю.

Момчил метнул на него острый взгляд, но ничего не сказал и опять стал смотреть на синее пламя.

— Мне, как и вам, братья, не жалко боярской и вельможной крови, — продолжал он. — Не столько годов я по дебрям лесным бродил, сколько народу вот этим мечом зарубил. Но нет, не того я прежде всего хочу от вас, юнаки мои, — повысил голос Момчил с глубоким вздохом. — Вырезать всех бояр в болгарской и сербской земле, не оставить ни одной боярской башни ни на одном холме — только полдела: на этом мученье рабства не кончится. Новые бояре и владетели расплодятся, мучители и губители пострашней прежних.

Он посмотрел на хусар и вдруг заговорил другим голосом, насмешливым, злым:

— Ас вотчинами боярскими как нам быть, братья? Вырубить заповедники, выкорчевать виноградники, где вы от зари до зари спину гнули, выпустить на нивы и луга скот крестьянский? А, Гойко? — обернулся Момчил к непокладистому сербу, который все не отходил от копья, хоть и выпустил его из рук. —Что бы ты сделал, ежели бы, скажем, к тебе в руки вотчина твоего владетеля Николы Утоличника попала, после того как ты бы его на тот свет отправил?

— Что ж, воевода, — ответил Гойко, — я не забыл бы братьев своих несчастных. Собрал бы отроков и париков да по-братски разделил бы между ними землю: кому лес, кому луг, кому мельницу.

— Как знать, не пришло ли бы тебе тогда на ум другое, — печально улыбнулся Момчил. — Нынче ты из-за копья готов был своего брата, хусара, за горло схватить, а тогда, став господином земли и сел, как бы не стал, подобно владетелю своему Николе, беглого отрока раскаленным железом клеймить да парику ноздри рвать за то, что он на тебя замахнулся. Эх, Гойко, у человека глаза завидущие! Три локтя земли ему нужно, а он, пока жив, всей землей завладеть норовит.

— Велика сила зла на земле, братья, — помолчав, продолжал с дрожью в голосе воевода. — И еще не родился юнак, который был бы способен сразить его одним взмахом руки. Таких измученных, как вы, — что звезд на небе, что листьев в лесу. И легче звезды на небе да листья в лесу сосчитать, чем вызнать, сколько зла на свете, и найти от него избавление. И еще вот что я вам скажу: хорошо, кабы вы на эти вот бесчисленные звезды всегда так глядели, как теперь глядите: небо раскинулось широкое, черное, словно черная земля под паром, и звезды на нем, будто зерна неклеванные, рассыпаны. Вверху небо, а вниэу мы, и между небом и нами — ни боярина, ни владетеля. Пахарь захотел — паши: свою землю потом поливать будешь. Захотел богу молиться — молись: преклони колени на борозде, взгляни на небо —ни попа, ни протопопа не надо! Я сам Христу поклонюсь, коли так будет; а нынче, братья, что-то не хочется, нет веры в бога. Вот Раденко сказал: земля твердая, а небо высокое. Верно, высоко оно, так высоко, что бог не слышит — не видит, что на земле делается. А тогда и лес, что шумит, напевает нам, таким же вольным и свободным побратимом нашим станет, как мы. Не нужно нам будет таиться тогда в темных буковых чащах, как диким зверям. Понадобилось тебе кизиловую ветку для лука срубить либо дубовый сук на тележную ось, — ступай, руби. Эх, братья мои, юнаки и соколы мои вольные! Я вас не башни да вотчины боярские жечь зову, а хочу ввести вас в то царство без царя, без бояр и отроков, где вольно и свободно будет житься человеку. Хотите туда? Хотите? — звонким голосом громко спросил Момчил, обводя толпу огненным взглядом.

Словно от порыва ветра, закачался лес — от пугливых белых березок до самых высоких горных елей, — когда вся толпа, как один человек, одной глоткой и одним сердцем, крикнула:

— Хотим, воевода, хотим!

Момчил подождал, когда крики утихнут.

— Хотите, потому что этого просит душа ваша, — тихо повторил он и покачал головой. — Недоля взрастила вас с самых пелен. Что хорошего видели вы в жизни? Но увидите: все будет иначе. Да, вы другими станете, когда вольными и свободными заживете, — заговорил он громче, и голос его опять задрожал. — А тогда и до бояр очередь дойдет. Слышите? Не беглых отроков, не хусар, а орлов и соколов поведу я против малых и великих бояр, чтоб вы стерли следы их с лица земли и башни их срыли до основания. Не затем, чтоб вы грабили и мстили, а затем, чтобы с корнем вырвали зло, как вырывают с корнем куколь и пырей на полях. Так будет, слово даю! Кто хочет, пойдем со мной! А кому не по нраву речи мои, пускай ищет себе новую дружину и другого воеводу.

Тут поднялся невероятный шум. Одни кричали Мом-чилу через головы товарищей, другие махали руками, копьями, отломанными ветками. Каждому хотелось пробраться поближе к воеводе, поглядеть на него, да и ему показаться. Когда на окружающих деревьях не осталось ни одного свободного сука, расходившиеся хусары, чуть не затоптав костер, совсем окружили воеводу с пятью его помощниками. Лес стонал от криков и звона оружия, как во время сражения.

— Веди нас! — кричали со всех сторон.

— Мы с тобой, Момчил! Не надо нам другого воеводы!

— Земно тебе кланяемся, отец наш!

— Ладно, — сказал, наконец, Момчил, и лицо его озарилось широкой улыбкой. — Коли согласны, идем. Только дайте мне клятву здесь, среди Родоп, под открытым небом!

И, вынув меч из ножен, он поднял его высоко над головой, к медленно, тяжело раскачивающимся черным сучьям. То же самое сделали хусары, и широкая лесная поляна ощетинилась множеством мечей и копий, воздетых ввысь сильными волосатыми руками. А грубые, хриплые голоса повторяли за воеводой слова клятвы:

— «Пусть острый меч изрубит нас, пусть отравленная стрела пронзит нам грудь, пусть лютая рана девять лет нас жжет, коли мы не будем Момчилу верными юнаками!»

— До самой смерти! — крикнул Нистор.

— До самой смерти! — повторила толпа.

— Только могила разлучит нас и клятву с нас снимет! — прибавил Раденко из Милопусты.

— Только могила, только могила!

— Да здравствует воевода!

— Да здравствует Момчил-юнак!

Когда крики поутихли, Момчил опустил меч; за ним опустили мечи и копья остальные.

— Не забывайте клятвы, а я буду помнить свое обещание сделать вас вольными и свободными, — немного тише промолвил Мом чил. — А теперь слушайте: туТ б оль ше нет

ни сербов, ни болгар, а есть только хусары. Есть момчи-ловцы — братья-юнаки. Побратайтесь друг с другом, как я сейчас побратаюсь с Раденком.

И он острием меча разрезал себе палец на правой руке. Из раны потекла густая черная кровь. Момчил поднял окровавленный палец, как чашу с причастием, над головой толпы и поглядел на серба.

— Хочешь побр а таться со мной, брат? — тихо спросил он его.

Раденко вместо ответа вынул из-за пояса маленький кинжал и тоже порезал себе палец. Потом подошел к Момчилу и низко поклонился ему:

— Я готов, брат и воевода.

Оба скрестили свои правые руки, и каждый высосал кровь из руки другого, после чего они трижды поцеловались в губы.

— Брат брата забудет, а побратим побратима никогда! — промолвил Раденко и вытер себе глаза. Он плакал.

Увидев, что делают Момчил и Раденко, хусары пришли в движение: болгары и сербы прыгали через костер, разрезали себе палец правой руки и братались. На фоне общего гомона скоро стали раздаваться шумные крики и здравицы. Огромный желтый жбан, размером с кадку, ходил по рукам. Хусары, таким же образом скрещивая правые руки, пили кровь своих побратимов и запивали ее несколькими глотками терпкого красного вина из жбана.

— Ну, теперь идите, — сказал, наконец, Момчил, махнув рукой. — Ступайте спать: завтра с утр а опять в дорогу и за дело.

Только Саздану, Раденку да еще двум болгарам он сделал знак остаться. Райку знак было делать незачем: он сидел за спиной Момчила, будто у него под крылышком. Оглядев всех подряд, Момчил остановил свой взгляд на Войхне. Одноглазый старый воин смотрел в землю, задумчивый и печальный.

— Что ты голову повесил, Войхна? Почему не смеешься? — спросил Момчил. — Или тебе не по душе побратимство? Сам-то ты с кем-нибудь побратался?