На мгновенье наступила тишина, и Теодосий, словно пробужденный ею, вернулся к окружающему.

Григорий Синаит перевел дух, прежде чем перейти ко второй степени. Потом, обведя своих слушателей сияющим взглядом, продолжал:

— ВтораЯ'-(:тепень — это умная молитв.. Пройдя первую степень, стщень действенных добродетелей, молчальник подобен золотоискателю, вырывшему яму в земле, но еще не нашедшему'-золота. Только вооружившись созерцательными добродет^ями умной молитвы, обнаружит он под пылью и камнями золотоносную жилу. Умная молитва — это кирка и застуц молчальника.

Последние слова Григорйй Синаит произнес особенно отчетливо.

Он сказал далее, что умная мздитва связана непосредственно с духом, как младенец с матерью, и в ней проявляется подлинная его благодать. Молчальник не нуждается в устной молитве и в пении псалмов, утверждал отец Григорий, ибо голос дан нам ради нашей грубости и несовершенства. Но в то же время старец посоветовал ученикам своим не торопиться и сперва произносить молитву также устами. Только когда молчальник научится своему делу, ум воспрянет, получив от духа силу в молчании напряженно молиться всем своим существом.

Теодосий жадно слушал речь старца, чувствуя, как по телу его пробегает легкий озноб радости и блаженства. Но он попрежнему был не только здесь, в новой светлой горнице. Упоминание об умной молитве перенесло его на несколько месяцев назад, когда он впервые услыхал это выражение из уст Григория Синаита. Теодосий увидел себя в пещере и снова ощутил прежнее сладостное чувство, которое он испытал, шагая по неровному полу к поднявшемуся ему навстречу парарийскому игумену. Вспомнил, как старец помог ему подняться с колен, усадил его возле себя на низкую скамью и назвал его по имени. Эта первая встреча уже отошла в прошлое, но стояла перед его умственным взором как живая, а главное — показывала ему совсем другой образ его самого. Словно тогда он был малое дитя, делающее первые шаги, а теперь стал мужчиной и стоит крепко на ногах. Вот что сделал с ним Григорий Синаит, после того как Добророман перенес его на своей спине через тихую, говорливую монастырскую речку. Без духовной поддержки старца он не мог бы вернуться по своим стопам в Тырново, чтобы повидать отца и сестру и сделать все, что он сделал. Он чувствовал себя сильным духом и телом, способным горами двигать, расчищая путь идущим по его следам.

257

17 Стоян Загорчинов

Наконец-то получил он уверенность в своих силах и знание того, как и к чему эти силы приложить.

Осветив вторую степень, Григорий Синаит перешел к третьей и последней, какой может достигнуть молчальник. Эту степень он определил как опьянение духа, неизреченное блаженство, жизнь бесконечную и бессмертную, мир и тишину, ничем не омраченные. Тут человек, духовно уподобившись божеству, просто и естественно зрит все тайны и загадки божии. Так, через послушание и умную молитву, молчальник достигает соединения с божеством и видит его воплощенным в свет нетленный и нерукотворный, каким был и фаворский свет.

Григорий Синаит окончил речь свою совсем слабым голосом, но подвижники слушали ее, уловляя звуки как бы прямо с уст преподобного и сами собирая их в слова. Огонь в очаге догорал, и в горнице стало холодно, но никому даже в голову не приходило встать и подбросить дров. Наконец старец встал, а за ним и остальные иноки. Лица у всех были просветленные, ясные. Никто ни с кем не разговаривал, никто ни на кого не глядел, словно каждый думал только о своей душе, искал бога в своем сердце. Сам преподобный не смотрел больше на своих сподвижников. Взгляд его был обращен внутрь. Окончив свою речь, он как бы прошел до конца все тропы, ведшие к другим людям.

Как только Григорий Синаит вышел из трапезной, все стали расходиться по кельям — кто в одиночку, кто с другими братьями и послушниками. По тропинкам потянулись жиденькие вереницы, в которых каждый казался тенью идущего впереди. Теодосий пропустил всех, оставшись последним у двери в трапезную. Он долго глядел на черные силуэты братьев, расползающиеся во все стороны, словно пчелы после зимней спячки в улье.

Снег попрежнему падал большими хлопьями. Белизна окутала одинокого инока, словно нежная ткань, под которой он чувствовал лишь биенье своего сердца. Словно рек.а замерзла, но подо льдом текут, журча, ее струи. Так и у него в сердце тихо и радостно, с живительным журчанием бежала кровь. Все его существо трепетало от этой белой, умиротворяющей тишины.

ЧАСТЬ

тЬетья

v ........ Ц

ЮНАКИ

Вдаль он смотрит на дороги

белые:

Тучи пыли отовсюду движутся, Грозной окружен он силой

воинской.

Народная песня о Момчале

1. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

В 1342 году, через два дня после успения, вниз по течению Марицы, вдоль правого ее берега, ехал маленький конный отряд во главе с певуном-боярином Витоми-ром.

Широко разлившаяся большая река блестела, будто серебряный пояс, среди прибрежных тростников, разделявших сплошное водное пространство на боковые рукава или окружавших продолговатые озерки и ерики со стоячей зеленой водой. Издали нельзя даже было понять, куда течет река, и не слышалось плеска воды, лениво ползущей на юг. В гладкой водной поверхности отражались громоздящиеся на горизонте скопления кучевых облаков. Их двойные образы — и в небе и в воде — напоминали близнецов. Солнце стояло высоко и заглядывало вниз лишь изредка, словно не желая видеть отражение своего усталого, затуманенного лица. Иногда из тростника поднималась стая диких уток и перелетала на левый берег, такой же пустынный и выжженный, как правый. Дорога вела по самому краю водной пустыни, взбираясь на низкие прибрежные горы. Там, белоглавым орлом, опустившимся на окалу, высилась башня. К ней и приближался теперь конный отряд.

Люди и животные имели измученный, истощенный вид. Кони поднимали целые облака пыли, а красные флажки на концах копий бессильно' свисали вниз, как листья увядшего растения. Сам боярин Витомир — ^{словно вовсе} никогда и не пел песен — все бормотал ^ч'ю-то ^себе под нос, а обведенные синевой глаза е_{ГО с} до^садой г^лядели на реку и ведущую к башне пыльную дорогу.

— ^Не выпить мне в жизни больше вина, если я ^сделаю хоть шаг дальше! — проговорил он вслух _и б_ез ^{всякого} повода, просто от злости, вонзил шпоры в кон_-окие бока.

Копь, несмотря на усталость, рванулся вперед и если ^не понес, то только потому, что его сдержала крепкая ^рука всадника. Сидя в своем высоком красном седле, боярин обернулся назад.

— Драгота!—крикнул он пожилому воину, ехав^шему за ним, отдельно от отряда. — Что это за башня?

Воин, не ускоряя хода коня, ответил медленно, словно разжевывая свои слова, прежде чем выпустить их из-под похожих на кудель усов:

— Кто ее знает, боярин? Слыхал я от брата, когда тот с воеводой Иваном Русином в Царьград ходил, что сеть тут башня. Не то Топлица, не то Топольница: как-то вроде этого по-нашему прозывается. Может, эта.

— Это не Топлица, нет, — послышалось сзади. — Топлица дальше, у самого' Одрина, по ту сторону реки. Может, это — Никица. Есть такая в здешних местах.

Боярин остановил коня и обернулся к отряду. Увидев лицо начальника, воины притихли.

—- Топлица ли, Никица ли — все едино, — сердито сказал он, — Лишь бы нам дали хлеба и вина. Проклятые греки! Скажешь им, что ты на стороне Кадтакузена, они сторонниками Алок.авка прикинутся. Повернешь оглобли, они — з.а Димотвдского императора.

— Эх, боярин! — вздохнул Драгота из глубины души и осклабился. — Сидели бы мы в лагере возле Димотики, может было бы иначе. И вина, и хлеба, да и скоромнень-кого вволю!