В то время как девушка торопилась облегчить свою душу, его душа, наоборот, впитывала ее омытые слезами слова и мучительные признания, разбухая у него в груди, как намоченное зерно. Все человеческие страсти собрались там, как в сосуде, и, громоздясь друг на друга, молили об утешении и возмездии. А он стоял, беспомощный, испуганный, растерянный, не раскрывая рта, не обращаясь с молитвой к богу, словно сам понимая, что никто не может ему помочь. Он вспоминал, как вот так же беспомощно сидел перед царем и Сарой, как при виде их человеческих лиц отпали все его осуждения и укоризны. как его сердце простило все. «Господи боже, будь милостив к людям!» — прошептал он, чувствуя, что у него выступили слезы на глазах.
— Довольно, довольно, сестрица, — промолвил он наконец, пробуя поднять ее лицо, но девушка уткнулась еще глубже в складки его рясы. — Бог простит нашему отцу его грех и смирит исстрадавшееся гордое сердце Момчила! Сестра Ксения сама искупила свои прегрешения, и ее бог уже простил. А ты молись, Елена! Со временем все забудется! Пути божии неисповедимы! Кто знает, не послал ли тебе всевышний сердечную муку ко благу? Чтоб ты сама смирилась и сердце разбойника обратила на правый путь...
Елена подняла к брату заплаканное лицо. Удивленно взглянув на него, встала.
— Его сердцене смирится. И мое тоже. Я буду любить и в то же время ненавидеть его, пока жива и пока во мне будет жив его образ. Свое сердце истерзаю, но и его не пожалею: пусть помнит и думает обо мне как о мертвой. До самой могилы ...
— Не говори таких страшных слов, сестрица, — кротко остановил ее Теодосий. — Будет, как господу богу угодно. Молись ему!
— Лучше ты, братец, помолись за меня, — возразила Елена с печальной улыбкой.
Она наклонилась и поцеловала ему руку, словно прощаясь.
— Дело не только в этом, братец, — прибавила она, помолчав. — Сердце у меня гордое, это правда. Но меня мучит еще другое. Он виноват в смерти нашего отца. Но кто сделал его разбойником? Разве от счастливой жизни пошел он бродить по лесам, по пустым дорогам? Не соверши наш отец греха над Евфросиной, Момчил не замахнулся бы и его не били бы два дня подряд. С этого все и началось, милый Теодосий, — с того наказания. Десять лет с тех пор минуло, а Момчил, как видно, ничего не забыл.
— Может быть, — задумчиво ответил Теодосий. — Сказано: зло порождает зло.
Девушка порывисто обернулась к брату с каким-то особенным выражением лица.
— А если так, кто сильней согрешил? — спросила она. — Чей грех вопиет к создателю?
Монах обнял правой рукой сестру, продолжавшую глядеть ему в глаза, словно чего-то ожидая, и повел ее к выходу. На пороге он остановился, не выпуская ее из объятий, поднял левую руку с посохом и указал на заходящее дневное светило.
— Спускается ночная тьма, и вместе с ней тысячи слуг лукавого выходят смущать дух человеческий, — тихо промолвил он. — Нам пора в родительский дом. Но ты не мучайся, сестра: господь каждому воздаст по заслугам!
Потом заговорил громче, словно обращаясь не к ней, а к каму-то другому:
—. Хоть немало на земле мук и страданий, бог любит людей, помогает им. Страдающий через страдание очистится. Гордый смирится. Первые на земле будут последними в царствии небесном, и каждому возместится по делам его, будь то царь, боярин или патриарх! Пойдем, пойдем, сестра. Не кручинься. Будет то, чему быть суждено...
И он первый стал спускаться по ступеням.
Брат и сестра в молчании направились к дому, видневшемуся из-за ограды. На них глядели большие темные ворота с широким навесом и сводчатой притолокой. Подойдя к воротам, Теодосий толкнул боковую калитку: стукнуло тяжелое кольцо, и она отворилась. Перед ними был двор, полный плодовых деревьев и окруженных буками гряд, с мощенной плитами дорожкой посредине, ведущей к деревянной лестнице в дом. Приземистое здание с широкой кровлей походило на маленькую крепость: в каменных стенах были прорезаны бойницы, окна первого этажа зарешечены. Одно окошко приветливо светилось, и в вечерних сумерках казалось, что только там есть живое существо. Два больших павлина расхаживали по плитам, что-то важно и сердито бормоча. Они испугались было черной рясы монаха, но потом пошли навстречу вошедшим. Теодосий, ласково поглядев на павлинов, обратил свой взгляд вверх, к светящемуся окошку. Этот веселый огонек напомнил ему кое о чем, и он наклонился к сестре. Она стояла, опустив голову и печально глядя в землю, но в глазах ее не было ни слезинки.
— Всю ночь буду бодрствовать перед святой лампадой, сестра, — еле слышно промолвил Теодосий. — Богу молиться, чтоб он дал тебе силы...
Он запнулся, нототчас еще тише и ласковей продолжал:
— ...силы на тяжелый подвиг, которому ты решила посвятить свою жизнь: подвиг искупления отцовского греха своей любовью.
Теодосий и Елена, не говоря друг другу больше ни слова, медленно пошли к дому, сопровождаемые двумя павлинами, которые клевали зерна, идя по их следам.
8. ТРИ СТЕПЕНИ
— Итак, братья и дети мои, — ласковым голосом начал Григорий Синаит, после того как два послушника — Сергьо и Климент, собрав остатки общей трапезы, кинули их за порог птицам, а подвижник, читавший во
время обе^ евангелие, поклонился ему и старшим братьям. — ИтаК^ч закон духа говорит и действует в сердце, а закон буквы Свершается в плоти. Первый освобождает душу от греха и омерти, а второй создает фарисеев, людей, толкующих и соблюдающих божьи повеления плотски, тех, кто все творЙ'г людям напоказ.
Старец помолчал, & монахи радостными лицами стали усаживаться поудобней на своих деревянных стульях. Братия сидела задлинным узким обеденным столом, в просторной светлой' гррнице с оштукатуренными стенами и утоптанным полом, расположившись по старшинству и подвижническому достоинству: по одну сторону преподобного сидел отец Варсонофий, по другую — товарищ Григория Синаита, отец Герасим из Еврипа, его ровесник, с лысой головой и серовато-синими глазами. Дальше — слепой старец Аарон и больной Илларион — тот, у которого ночевал Теодосий; еще дальше — более молодые и не столь давно постригшиеся. Сам Теодосий сидел возле беспокойного худого инока, который пришел с ним из Тырнова. Добророман находился дальше всех, у самой двери, между двух постоянных своих спутников: Григория Доброписца и отца Иосифа. В каменном очаге со слегка закоптелым сводом горело несколько больших поленьев, распространявших отрадное тепло. Когда послушники на мгновенье отворили дверь, снаружи пахнуло холодом, и глазам представилась обитель, вся в пушистом снегу. Под этой белой пеленой окрестность выглядела совсем иначе: словно горы подошли ближе, а скала с тремя пещерами стала не такой высокой и растянулась вширь. Между пещерами и рекой высилась теперь башня, окруженная плотной засекой. Снег бесшумно валил крупными хлопьями, скрадывая дали, но все же на вершине башни был ясно виден закутавшийся в длинный плащ сторожевой. Над келейками подымались тонкие струйки дыма; они таяли в сером небе, как будто белые снежинки впитывали их в себя.
Преподобный заговорил о трех степенях, которые надлежит пройти молчальнику, чтобы освободить свой дух от греха, после чего душа его, свободная от затемняющих ее материальных влечений, вновь станет, согласно своей природе, совершенно разумной, каким был до своего грехопадения Адам.
— Первая степень, — возвысил голос Григорий
Синаит, и правая рука его выпустила несколько зерен на четках, которые од все время перебирал у себя на коленях, — это альфа безмолвия, паперть храма, нижняя ступень той лестницы, соединяющей небо и землю, которую видел праотец наш Иаков. 1\оротко определить эту степень можно так: удаление от мирской жизни, пустынно-любие и труд. Труд, — повторил старец, — ибо кто ленится работать руками, тот и умом и сердцем ленив; а такой молчальник не достоин есть хлеб своей обители. Но это не все. Этого еще недостаточно....
Пока Григорий Синаит говорил, сердце Теодосия волновали особенные чувства: он, как и остальные присутствующие, всей душой внимал словам наставника, но в то же время находился не только в Парории, среди своих сподвижников. Душа его была охвачена возбуждением, которое удесятеряло его силы и позволяло ему находиться в нескольких местах одновременно. Достаточно ему было остановить свой взгляд на белых стенах или на столе, за которым монахи только что окончили свой скромный обед, как он говорил себе, что и горница и этот дощатый стол созданы его заботой. Деньги, выхлопотанные им у царя, вложены и в них, и во вздымающуюся над обителью башню, и в окружившую монастырские здания засеку. Мысль его летела еще дальше; он видел, что теперь благодаря его усилиям преподобному и монахам не страшны не только нападения разбойников, но и нужда и болезни: в обители воцарилось довольство, но лишь настолько, чтобы дух имел возможность забыть о земных заботах, не погрязая в то же время в тунеядстве и роскоши. И все же, сознавая свои заслуги и чувствуя удовлетворение, Теодосий ни минуты не испытывал высокомерия или гордости и нисколько не йозносился над братьями. Его только радовало сознание, что он исполнил свой долг и сделал своих близких счастливыми. Он расценивал свои дела лишь как осуществление того, что отец Григорий говорил о духе и добродетелях молчальников, и поэтому чувствовал ту полноту бытия, которой напрасно ждал долгие годы.
