Солнце заглядывало между колонн, красное, как новый медяк. На кудрявые дубы Орлова верха уже ложилась тень, и огромная островерхая гора вырисовывалась на вечернем небосклоне словно голова в нахлобученном шлеме. За нею по обе стороны речной долины высились голые скалы, то нависая над Янтрой, то глядя на нее издали, насупившись.
— Ты спрашиваешь, где я был все это время, сестра? — начал Теодосий, выйдя, наконец, из своей задумчивости. — На Царевце. Второй раз видел царя. Он щедро обещал мне дать все, что необходимо для монастыря: и скот, и денег на постройку башни, и грамоту о рыбном водоеме. На днях царские писцы напишут ее. Дай ему бог счастья за его доброту! Обрадую отца Григория и братию...
Елена схватила его за руки и поглядела на него жалобно.
— Ты скоро опять оставишь меня одну, братец?
— Не печалься, сестра. Пресвятая матерь божия и святая троица будут тебе защитой. Когда уйду, сам не знаю. Мне тут еще многое надо устроить. Вот нынче царь опять потребовал, чтобы Срацимир и другие царские дети поцеловали руку мачехе.
— Поцеловали руку Саре? — с удивлением переспросила Елена. — Бедняжки! Я бы на их месте змею за пазуху себе спрятала; стала бы ей руку целовать, а змея бы ее и ужалила, — продолжала она всхлипнув. — Или как Игрил. ..
Лицо Теодосия прояснилось.
— Об Игриле ты мне напомнила. Царь простил его. Даже лук послал ему в подарок: новый, перламутром украшенный. Добрый царь наш, милостивый!
— Добрый, милостивый! Кабы ты не умолил его, братец, труп этого ребенка теперь плавал бы в Янтре, — быстро проговорила Елена, словно слова эти были запретные и спешили вернуться обратно к ней в уста. — Игрила помиловал, а протосевастское имущество деда его разделил между Раксином и великим логофетом.
— Не осуждай царя, Елена! — укоризненно промолвил Теодосий.
Но он сам чувствовал в глубине души всю несправедливость Иоанна-Александра, и слова сестры прозвучали для него как выражение его собственных мыслей.
— Я осуждаю не царя, а царицу, новоявленную Теодору. Ведь это она стоит за его спиной. Ты не смотри, что она на вид кротка да застенчива. В тихом омуте черти водятся.
Теодосий ничего не ответил. «Добрая, умная девушка, — подумал он, — золотое сердце. Вот отчего мне стало так жаль ее, когда я, идя сюда, узнал, что ее похитили хусары. Господь ее сохрани и пошли ей хорошего жениха!» Подумав о хусарах, он вспомнил про Момчила. Это имя уже не казалось ему таким новым и чуждым; он словно слышал его и раньше, прежде чем услыхал от Игрила. Оно врезалось ему в память, но не было связано с реальным представлением о человеке. «Где же это я его слышал?» — спрашивал себя Теодосий. И как раз в тот момент, когда он уже устал вспоминать, в памяти его всплыла полная, ясная картина. «Да, да, в лесу. Когда два хусара вели меня к Амирали. Они говорили о царской свадьбе и о каком-то воеводе Момчиле».
— Елена, — обернулся он вдруг к сестре, — знаешь, у кого я был в плену в лесах?
Услыхав эти слова, Елена опять испуганно и озабоченно поглядела на брата.
— У кого, братец?
—- У того самого Момчила, который тебя на постоялом дворе похитил. Пока он подстерегал царский поезд, его люди под предводительством какого-то Райка заперли меня в одной разрушенной башне.
— Райка? — тихо повторила Елена. — А знаешь ли ты, братец, что этот Райко был вчера в Тырнове и приходил ко мне?
Теодосий поглядел на нее с изумлением.
— Его присылал Момчил, — прибавила Елена и наклонилась, пряча лицо. Только ее пальцы, лежавшие на коленях, стали быстро-быстро собирать в складки и расправлять накидку. На левом безымянном заблестел золотой перстень, который Сыбо хотел вернуть ей на постоялом дворе.
— Наверно, Момчил за выкупом к тебе присылал, сестра? Заплатила бы ему, и дело с концом, — сказал Теодосий, гладя ее по волосам.
Елена подняла голову. Глаза ее гордо сверкали.
— За выкупом! — повторила она. — Я послала ему выкуп из монастыря с одним бывшим хусаром. А он мне его обратно вернул с этим Райком. Вот для чего Райко приезжал в Тырново. «Верни боярышне перстень!» Вот этот вот перстень, отцовский... — Елена показала золотое кольцо. — «И жемчужную нить, и серьги жемчужные. Момчил не нуждается ни в драгоценностях, ни в деньгах. Он все, что ему нужно, сам берет!» Вот что ор велел передать мне.
— Видно, добрый человек этот Момчил, — промолвил, помолчав, Теодосий. — Пожалел девушку, без выкупа на свободу отпустил. Где же он теперь?
— В Сербию перебрался, — ответила Елена, понизив голос.
Брат и сестра замолчали, глубоко задумавшись каждый о своем. Теодосий сидел, ссутулившись и опустив глаза в землю; лоб его покрылся морщинами, похожими на какие-то древние письмена. А Елена, прищурившись, смотрела на заходящее солнце. Но задумчивый взгляд ее был устремлен, видимо, гораздо дальше: за леса и горы, в какую-то дальнюю страну. Хотя огонь ее глаз вызывал горячий румянец на щеках, с губ ее не сходила горькая улыбка. Ее красивые белые руки, лежа на коленях, продолжали бессознательно сгибать и разгибать складки на платье, соответственно неровному течению мыслей... Вдруг обоих вывел из оцепенения удар колокола. Звонили по умершему. Звуки плыли снизу и то замирали, отвеваемые ветром, то били в самые уши. Брат и сестра перекрестились.
— Братец, — прошептала Елена, когда звон прекратился. — О чем ты опять задумался? Не о монастыре ли и об отце Григории, о котором ты день и ночь тоскуешь?
Теодосий кивнул:
— Да. Я почти каждую ночь вижу Григория Синаита во сне. Будто он зовет меня, пробуждает ото сна и повторяет мудрые слова свои.
— Знаешь, что мне приходит в голову, когда я гляжу на тебя, братец? — продолжала Елена. — Ты не в отца, да и на меня совсем не похож. Ему снились все погони да сражения, а мне...
Она снова устремила глаза вдаль; щеки ее запылали.
— Мне снится, — тихо, словно для себя одной, повторила Елена, — будто я к бешеному коню привязана, и летит тот конь по темному лесу, а за мной кто-то скачет во весь дух; в ушах топот, слышу храп усталого коня...
Она спохватилась и прикусила губы, словно почувствовала, что брату об этом не надо рассказывать.
«Она права. У нее больше сходства с отцом, чем со мной, — подумал Теодосий и тут же упрекнул себя: — Какой я несообразительный! Ведь она — молодая девушка. Надо ей искать жениха. Как же я теперь, после смерти отца, оставлю ее, бедную, в пустом доме одну, словно горькую кукушку? — Эта мысль так встревожила его, что он невольно вздохнул. — А если она уже полюбила кого-нибудь? — промелькнуло в его мозгу. — Но кого же? Уж не Драгшана м, которому перстень дала в залог?.. Ну да, конечно Драгшана. ..» — вдруг быстро и уверенно решил он и при этом незаметно для самого себя произнес вполголоса это имя.
Елена в испуге поглядела на брата широко раскрытыми глазами.
— Что ты сказал, братец? Что шепчешь?
— Я думаю о том, что тебе пора замуж, замуж пора, — тихо и как-то робко ответил он. — За боярина Драгшана, которому ты перстень дала...
— За Драгшана? — резко прервала она с горьким смехом. — А знаешь, братец, кто этот боярин, за которого ты меня выдать хочешь? Момчил, Момчил! Тот самый хусар, что меня похитил, бывший отрок нашего отца, доведший его до гибели. Вот кто это! — крикнула она.
Теодосий быстро встал, Елена тоже. Но она тут же опустилась на колени перед братом, спрятала лицо в складках его рясы и заплакала навзрыд.
— Братец, братец, — простонала она сквозь слезы.— SI люблю Драгшана-Момчила. SI полюбила врага отца и его губителя, полюбила навек!
И не вставая с колен, мешая слова со слезами, Елена одним духом рассказала брату все — начиная Одрином и Комниновым лугом, где боярин Драгшан, переплясав ее, взял у нее перстень, и кончая монастырем святой Ирины и Момчиловым гневом. Ничего не утаила: ни того, что делалось у нее в сердце, ни исповеди сестры Ксении, ни греха, совершенного их отцом. Слова словно жгли ей грудь; она торопилась все высказать, опорожнить до дна всю душу, как опоражнивают зацветший водоем. Слезы ее мочили черную рясу Теодосия, который молча стоял и слушал. Но мало-помалу он стал склоняться все ниже, и рука его, гладившая Елену по голове, задрожала, как у старика.
