Игрил, видимо, что-то читал, поминутно останавливаясь и повторяя то или иное слово, чтобы произнести его получше. Теодосий стал внимательно прислушиваться:

— «...и выступил он с Атридами. Сей Ахинеус... Ахил-леус имел своих воинов, которые в то время зваднсь мирмидонцами, а ныне зовутся болгарами», — читал Игрил.

— Сестра Ксения, — перебил он сам себя, видимо обращаясь к своей собеседнице, — это правда?

— Что правда, Игрил? — спросил женский голос.

— Да что болгар раньше мирмидонцами называли и что у них был царь Ахиллеус?

— Наверно, правда, Игрил, коли в книге написано, — помолчав, ответила женщина.

Помолчал и мальчик.

— Дедушка тоже так говорил, — задумчиво промолвил он наконец. — Это бьшо очень, очень давно. Только царя звали не Ахинеус и не Ахиллеус, а Асень. Мирми-донского царя Асенем звали, вот как,

И он, слегка запинаясь, стал читать дальшеГ

— « ...болгарами, числом три тысячи, с военачальниками Патроклом и Нестором. И пошел Ахиллеус сам со своими... воинами... на Илион». Живи я в то время, я бы тоже с Ахиллеусом пошел, — с жаром промолвил мальчик. — У меня есть лук и стрелы. А коня у дедушки взял бы — жеребца белого, как снег. Эх!

Он печально вздохнул.

— А о фени ксе ты слыхала, сестра Ксения? — спросил он через некоторое время.

— Богу я молилась, Игрил. О святых угодниках знаю, а о фениксе нет, — ласково ответила монахиня.

— А я знаю, знаю наизусть, что о фениксе сказано. Вот послушай: «Феникс — красивейшая из всех птиц, — красивей павлина, ибо у павлина лицо золотое или серебряное, а у феникса лицо из якинфа и каменья драгоценного. На голове у него венец, а на ногах красные сапоги, как у царя».

— Райокая птица, сразу видно. На небе живет, видом своим правединков тешит, — сказала женщина, когда мальчик окончил свое сообщение.

Теодосий услышал тихий смех Игрила.

— Эх, сестра Ксения, ты все хорошее на небо переносишь. Здесь, здесь, на земле, феникс живет, недалеко от Индии, возле солнечного города. Вот подрасту еще немножко, поеду его ловить. Живого поймаю и в золотую клетку посажу. Так и знай, сестра!

Теодосий, лицо к^рого все больше прояснялось и веселело, как будто слова наивного подростка излечили все его сердечные раны, уже хотел идти к церковке, как вдруг опять послышался ясный мальчишеский голосок.

— Сестра Ксения, — промолвил Игрил уже другим тоном, как будто давая понять, что Ахиллеус и феникс — сказки, а то, о чем он спрашивает, — действительность. — Где теперь Момчил, тот хусар, что прахторову дочку, боярышню Елену, увез?

— Откуда ты все это знаешь, Игр и л, мальчи к мой ? Кто тебе об этом рассказал? Господи, господи! — всполошилась женщина.

— Да в Тырнове все об этом только и говорят, с тех пор как царский свадебный поезд вернулся, — удивленно возразил подросток. — Как бояре пировали на постоялом дворе, как услышали вдруг крик: «Момчил! Спасите!», а когда выбежали, было уж поздно. Этот самый Момчил ее похитил. А погоню всю порубил да перевешал. Вот это удалец! — в восторге воскликнул он. — Только будь я там, да еще взрослый, я бы его не выпустил; уж где-нибудь да догнал бы — и тогда было бы видно, кто кого!

— Что же ты сделал бы? — испуганно спросила сестра Ксения.

— Что сделал бы? — гордо воскликнул Игри.л. — А вот что! Вызвал бы Момчила в открытое поле, на единоборство, хоть он и разбойник, а я — боярин. Если б он меня одолел, пускай бы голову мне снес; если б я победил, — тоже голову с него снял бы. Да. А не победил бы ни тот ни другой, мы бы с ним побратимами стали.

— Молись лучше богу, Игрил. Вчера девятый день был: панихиду по дедушке твоему отслужили, — укоризненно промолвила монахиня.

— Богу я молюсь, сестра, — глухо ответил подросток. — Но иноком быть не хочу, а буду юнаком. Если б дедушка был жив, он бы то же самое сказал ...

Теодосий не стал слушать дальше. Он направился к церкви, в ушах его звучали слова Панчева питомца: «Иноком быть не хочу, а буду юнаком». И он невольно изумлялся и дивился людям: до чего они друг на друга непохожи, сколько тайного скрыто в каждой человеческой душе! Ему стало стыдно, что он до сих пор не поговорил как следует с сестрой, ни о чем не расспросил ее, не разузнал у нее об этом самом Момчиле, о котором толковал сегодня Игрил. Почему хусар схватил именно ее, а не какую-нибудь другую боярышню? Вспомнил он и о боярине Драгшане, который переплясал Елену возле Одрина и взял у нее в залог перстень, как рассказывал этот толстый отец Герасим по дороге в Тырново. Он сам себе подивился: то он в Царевце, то на Святой горе, то по церквам да подворьям, — время мчалось незаметно; а то, ради чего он пришел, все откладывалось напоследок. «Помолюсь на могиле отца и отыщу Елену, — сказал себе Теодосий, шагая по узкому переулку. — Но где она? С Игрилом и сестрой Ксенией ее нет». И мало-помалу прежние мысли и тревоги снова вернулись к нему, согнули ему спину, собрали морщины на лбу. В таком настроении он подошел к церкви.

Она не отличалась ни особенно большими размерами, ни высотой, но по своему внешнему виду казалась Тео-досию непохожей на соседние боярские церкви. Потому ли, что ее заложил и построил отец, или потому, что там часто молилась его мать, это неоштукатуренное здание из красных кирпичей с узкими сводчатыми окошками и украшениями в виде зеленых муравленых трубочек, расположенных дугообразно, было ему даже милей родительского дома.

Быстро пройдя паперть, Теодосий вошел в самый храм. И вдруг увидел сестру, стоящую на коленях возле северных врат, у могилы отца. Она так усердно молшась, что не заметила его прихода. Теодосий остановился в дверях. Уже тускнеющий дневной свет еле проникал сквозь стекла окон, и в церкви был полумрак. Теодосий с особенным волнением стал рассматривать яркую живопись стен, изображавшую всех царей и бояр, разодетых один богаче другого, с мечами у пояса и шпорами на ногах. Только двое держали в руках не оружие, а крест — двое изможденных святых, терявшихся между суровыми и упитанными лицами вооруженных воинов. Теодосий поглядел на эти фигуры с набожной любовью, вспомнив о том, как он ребенком проводил долгие часы перед бледными изображениями двух этих угодников, забывая о царях и боярах. Те глядели на него сверху вниз, горделиво выставляя свои тяжелые мечи, а праведники божьи беседовали с глазу на глаз с его детской душой о тихих радостях и безмолвном житии.

Теодосий пошевелился; песчинка, скрипнув у него под ногой, вывела его из задумчивости. Он поднял голову и поглядел на Елену. Она попрежнему стояла на коленях, и солнечный луч покрывал ее всю, с ног до головы, красноватым плащом. Теодосию показалось, что плечи ее вздрагивают от сдерживаемых рыданий. Ему стало жаль бедную девушку, у которой не было никого на свете, кроме него; он торопливо подошел к ней. Заслышав шаги, Елена обернулась.

— Братец, — радостно прошептала она и, поспешно встав на ноги, прикоснулась губами к его руке, чтобы скрыть свои слезы. — Где ты был целый день, где пропадал?

Вместо ответа Теодосий поцеловал ее и заглянул в ее подурневшее, бледное лицо. Ее большие красивые глаза были полны слез; тонкие брови хмурились под влиянием какой-то неотступной мысли.

— Не плачь, сестра, не терзайся! — участливо промолвил, наконец, Теодосий. — Отца уже не вернешь, царство ему небесное. Покинул греховный мир бедный старик один-одинешенек, ни сына, ни дочери перед смертью не повидал. Вечный ему покой под этими плитами!

И Теодосий положил три земных поклона перед большой мраморной доской с высеченными на ней буквами и горящей в головах лампадой.

— Пойдем на паперть, посидим на солнышке, сестра, — оказал он, поднявшись с пола. — Ты какая-то печальная стала. Я расскажу тебе, где я был, что делал, а ты мне о своих делах поведаешь.

При последних словах Теодосия Елена кинула на него испуганный взгляд, но он, как обычно погруженный в себя, ничего не заметил. Положив еще один поклон перед красивым резным иконостасом, за которым блестела золотая мозаика алтаря, брат и сестра вышли на паперть и сели на разогретую солнцем каменную скамью.