— Сара, Сара! — продолжал причитать нараспев Арон,безнадежно качая головой,словно позабыв про все на свете — и про силу свою и про свою мужскую гордость.

— Ты слыхал о царице Эсфири? — спросил старец.— О той еврейке, что, став женой царя Артаксеркса, спасла Мардохея и народ еврейский от злого Амана?

При слове «царица» по лицу Арона пробежала тень.

— Не мучь меня, равви. Скажи, где Сара. Верни ее мне!

— Отдай ему Сару, отдай Эсфирь! Ишь ты! — воскликнул тщедушный старичок, стоявший возле равви Шемайи. — А что будет с нами, с Бен-Израилем? А?

Старейшины злобно рассмеялись.

— Ради его овец и телят нам от царских милостей отказаться! — прибавил другой. ³⁸

— Только настал на нашей улице праздник: царицей из нашего племени погордиться!

— Чтоб, наконец, и нам, евреям, полегче дышалось!

Все лица раскраснелись; руки, словно жадные когти,

протянулись к бедному Арону, который стоял бледный, как мертвец.

Вдруг он с безумным криком бросился к кукле в багрянице и, прежде чем ему успели помешать, схватил ее. Подержав ее в руках и впившись взглядом в восковое личико, так напоминавшее лицо его Сары, он поднял ее. ввысь и изо всех сил ударил об пол. Кукла разбилась вдребезги, маленькая корона рассыпалась золотой пылью.

От его могучего движения погасли обе лампады, в горнице стало полутемно, и старцы, боясь, как бы Арон не накинулся на них, разбежались во все стороны. Но Арон, видимо, позабыл даже о существовании старейшин. Растолкав тех, кто стоял у него на пути, он в несколько прыжков достиг мал^жой комнатки, словно вихрь распахнул дверь и ворвался внутрь. Там осмотрелся по сторонам, заглянул, встав на четвереньки, под столик, обшарил даже полку, раскидав по всем углам комнаты лежавшую на ней одежду. Наконец силы оставили его, и он, склонившись над столом, казалось еще хранившим следы дукатов и пиастров, заплакал, как ребенок, безнадежно, беспомощно.

Он страдал так нестерпимо, что даже не заметил, как в комнату прокрались два молодых левита. Они крепко-накрепко связали его, причем он даже не сопротивлялся, не повернул головы, не пошевелил рукой. Подвешенный на цепочке светильник слабо мерцал над большой рыжеволосой головой его, которая лежала на столе, лишь слегка пошевеливаясь, словно только что отделенная от туловища. Он не слышал, как в комнату с тысячью предосторожностей прооик Симантов. Старик поглядел на связанного гиганта, теперь безвредного, как грудной младенец, и жалостливо покачал головой.

Вдруг Арон поднял голову. Лицо его было мокро от слез, опухло и раскраснелось. Он впился глазами в старого еврея, но во взгляде его не было ни гнева, ни ненависти.

— Симантов бен-Аззаи, — тихо промолвил он. — Пойди скажи равви Шемайе, чтоб он отпустил меня. Завтра чуть свет я пойду в Царевец, наймусь к царскому палачу.

Понимаешь? В ученики к старому Шимону: головы рубить, мертвые тела со скалы в Янтру кидать. Ступай!

Симантов, выпучив глаза, стал пятиться к двери.

— Ай, Арон, Арон! — скорбно простонал старик, качая головой. — Самаэл лишил тебя разума. Зачем это?

Арон, еще выше подняв голову, тряхнул косматой гривой:

—- Как же еще могу я служить царице ... царице Эсфири?

7. БРАТ И СЕСТРА

Раскинувшееся на вершине двух холмов — Царевца и Трапезицы, по склонам этих холмов и вдоль берега Ян-тры, Тырново невозможно было охватить взглядом. Издали казалось, будто оба холма ощерились бойницами, башнями и зубчатыми крепостными стенами, а нижние кварталы. города живут сами по себе, отдельно от окружающего, от самих крепостей и друг от друга. Жидовское село, находившееся по ту сторону Трапезицы, не доходило до Фряжского города, населенного дубровничанами, генуэзцами и всякими латинянами, а мелкие бояре, зажиточные горожане и ремесленники, составлявшие население Асеневой ³⁹ части, глядели на небо словно из глубокого колодца. Для них солнце, выйдя из-за зубцов Царевца, скоро уходило за низкие купола бояроких церквей Трапезицы, совершив свой дневной переход от крепости к крепости, будто воин, прикрывшийся золотым щитом. Когда жителям надоедало смотреть на серые крепостные стены и голые крутые бока Боярского холма, они обращали взгляд к зеленым дубравам Орлова верха, откуда то и дело доносились звуки охотничьих рогов. Посреди города медленно извивались зеленые воды широкой Янтры, без стремнин и водоворотов, с широкими затонами, в которые гляделись башни Царевца. Тот, кто выходил из этой царской твердыни в Малые ворота, чтобы попасть на тот берег, спускался по высеченной прямо в скале каменной дороге и, перейдя через реку по красивому Царскому мосту, попадал прямо к зеленой лавре Сорока мучеников.

Однажды вечером, дней через десять после Сариной свадьбы, по этому мосту шел Теодосий. Бледный, измученный, глядел он на зеленые речные струи. Вода шумела убаюкивающе, пенясь вокруг устоев.

Встречные при виде его изможденного лица отвешивали почтительные поклоны; женщины останавливались, целовали ему руку, просили его благословить их шалунишек, прячущихся за материнскую юбку и норовящих опять просунуть голову сквозь решетку ограды, чтобы поглазеть на течение реки. Иногда он чувствовал, что кто-то целует край его одежды; обернувшись, видел монахов или послушников; они просили, чтоб он рассказал им о Григории Синаите и о своем собственном подвижничестве. Иные умоляли взять их с собой, когда он пойдет обратно в Парорийскую обитель. Были и такие беспокойные души, которые исповедовались ему в грехе гордости и сомнениях.

Теодосий, как ни был утомлен, старался удовлетворить все просьбы: одних благословлял, другим давал наставления и советы, как это делал по отношению к нему самому преподобный. Под влиянием чужих признаний и жалоб он невольно стал копаться в собственной душе. Вспомнил свои мысли и слезы при виде высокой колокольни, и прежние надежды и упования на то, чтобы приобщиться к своим братьям, снова вспыхнули в его душе. Вот он опять печален и одинок; то, что он дает, исчезает, как золотые блестки в куче песка; а ему взамен дают совсем не то, чего он ждал: он словно меняет золото на медь. «Рано вошел я в Город, слишком рано», — сказал он себе, и кроткая мудрость парорийского игумена показалась ему тяжелой, недоступной его духовному пониманию. «Мне надо еще поучиться у преподобного, побыть у него в учениках. Я не умею даже читать по складам».

Так, в размышлениях и в беседе с самим собой и с ближними, он не заметил, как прошел мост, как дорога начала полегоньку подыматься на Трапезицу и по обе стороны каменного пути потянулись два ряда двухэтажных боярских домов, защищенных извне, будто маленькие крепости, полукруглыми решетчатыми окошками на втором этаже и удобными для стрельбы узкими бойницами в нижнем. В каждый дом вела большая железная дверь с медным молотком, а над дверью виднелось маленькое отверстие. Нередко сквозь это отверстие за ним следил чей-то глаз, и из-за двери доносилось еле слышное, при-глушеиное шушуканье.

Только очутившись перед надвратной башней Трапе-зицы, Теодосий оторвался от своих размышлений и огляделся вокруг. Кругом никого уже не было. Он вошел в ворота и стал медленно подыматься в гору. Свернул с главного пути влево, в узкий, тоднко ддл одной повозки, проулок, сжатый с обеих сторон высокими заборами и утопающими в кустах сирени низенькими церквушками. Упоительный аромат сирени плыл ему навстречу от родительского дома, чья красная кровля виднелась между деревьями и крышами других боярских домов. Подойдя к ограде, Теодосий пошел вдоль нее, любуясь пушистыми зелеными сливами на свешивающихся из-за ограды ветвях. В одном месте тропинка раздваивалась: одно ответвление шло дальше вдоль ограды, а другое сворачивало к церкви, крест которой блестел на солнце. Теодосий постоял на распутье, словно раздумывая, куда идти, но в это время за стеной послышался разговор. Один голос принадлежал подростку, и Теодосий сейчас же узнал маленького озорника Игрила. Лицо монаха засветилось добротой и нежностью. Другой голос, принадлежавший взрослой женщине, тихий, ровный, сначала показался Теодосию незнакомым, но Игрил одним своим восклицанием невольно помог ему узнать говорящую.