Миновав несколько кривых уличек, путник остановился возле одной халупы, крупнее других по размерам и лучше освещенной. Ее окружал высокий крепкий забор. Ворота были приоткрыты. Путник толкнул их, вошел сам и ввел коня.

Он был здесь, видимо, не впервые, так как не стал раздумывать, куда ему идти, а без колебаний зашагал по дорожке, вымощенной неровными плитами. Дорожка привела человека и лошадь к цели; это была пристроенная к стене конюшня. Просунув голову в окно, неизвестный увидел при свете месяца привязанного к яслям черного жеребца под высоким красным седлом, как на боярских конях. Почуяв товарища, жеребец поднял голову и вытянул шею к окну; потом с тихим ржаньем опять отвернулся и стал жевать сено. На лице путника выразилось изумление. Не теряя времени, он ввел и свою лошадь в конюшню, привязал ее к яслям, положил ей сена. Потом вышел из конюшни и затворил за собой дверь.

Минуту постоял, размышляя; потом поднял голову, прислушался: где-то близко скрипнула дверь, послышался разговор. Говорили двое. Путник, прижавшись к стене, стал осторожно приближаться. Таким способом он добрался до низкой двери, пробитой в сводчатой каменной нише, к которой вело несколько круглых ступеней. Дверь была полуоткрыта, и на пороге, спиной к путнику, стоял какой-то человек, освещенный из внутреннего помещения глиняным светильником, который высоко держала старческая рука. Человек говорил вполголоса. Роскошный, хотя поношенный зеленоватый плащ и торчавший из-под плаща меч говорили о том, что это боярин. Да и голос его звучал повелительно, высокомерно. Его собеседника, с того места, где притаился путник, не было видно, но последний как будто вовсе им и не интересовался, а смотрел только на боярина, внимательно, напряженно ВСлушиваясь в то, что тот говорит.

— Триста генуэзских дукатов будто три тысячи даешь, разбойник! А знаешь, зачем я в Валахию к Иванку Басарабу еду? — сердито говорил боярин, бренча кошельком, будто пересчитывая деньги.

Другой голос, тихий, старческий, ответил что-то, но что именно, нельзя было разобрать.

— Насчет того, что ты беден, рассказывай кому хочешь, только не мне. Беден! Да у тебя по кафтану даже блохи позолоченные да посеребренные прыгают, — продолжал боярин, перестав бренчать дукатами; видимо, он спрятал кошелек за пазуху. — Ну ладно! Довольно об этом. Приеду, верну тебе вдвое, втрое. Что, не веришь? Неужто заклада не довольно?

Старческий голос опять что-то произнес.

— Заплатить тебе? За что? За кислятину, которой ты меня потчевал вместо вина? Или за прелое сено для коня? Убирайся к черту, старый колдун! Ты думаешь, я не знаю, какие у вас тут ведьмовские дела творятся и бесовские игрища по ночам? Или воображаешь, что ежели одна из ваших иудеек теперь царицей стала, так аллагатор Белослав тебя испугался? — уже крича, закончил боярин, тот самый, что бранился со стражей у ворот Царевца.

С сердитым ворчаньем аллагатор спустился по ступеням и направился к конюшне. Он прошел возле самого путника, не заметив его. Как только' он завернул за угол дома, путник кинулся к ступеням, одним прыжком взлетел на верхнюю и оказался у двери как раз в тот момент, когда она еще не успела закрыться. Он изо всех сил дернул ее и вошел внутрь по пятам старого еврея, только что беседовавшего с боярином.

— Ай! Арон! — испуганно воскликнул старик, обернувшись, и хотел было скрыться в находившуюся в глубине комнаты узенькую дверцу. Но путник схватил его за полу широкого пестрого кафтана, оттащил подальше от обеих дверей и быстро захлопнул входную, а на маленькой опустил щеколду. При этом плащ соскользнул с плеч путника. Он остался в короткой кожаной одежде, расшитой синим галуном.

Это был крепкий, широкоплечий юноша, в рыжих кудрях, с веснушчатым лицом. Страшная бледность его объяснялась, быть может, гневом, но, возможно, это был обычный цвет лица. Немного раскосые, но прекрасные блуждающие глаза его горели темным, злым огнем. В левом ухе было продето медное колечко, а у пояса на железной цепочке висел широкий кривой мясиичий нож. Обнаженные до локтей руки пестрели изображениями звериных и драконьих голов.

Насколько молод и силен был юноша, настолько же старым и дряхлым выглядел его собеседник. Борода у него была такая длинная, что он засовывал ее за широкий, расшитый позументами пояс, который стягивал его пестрый, пышный на груди и плечах кафтан. В этой просторной одежде тощее тело его двигалось словно костлявый палец в большом перстне, а лицо наполовину скрывала белая повязка с черными крапинками, из-за которой торчал большой мясистый нос.

Странен и необычен был также вид комнаты, маленькой, низкой, загроможденной множеством полок и лавок, заваленных молотками и пилами, цветными стеклами, позеленевшими старинными запястьями, всевозможными весами — от самых маленьких до самых крупных — и множеством других предметов. Мерцающий светильник не позволял все рассмотреть, но там были и стенные шкафы, и темные ниши, полные всякой одежды, оружия, воинских доспехов, посуды. Пахло старьем, плесенью, густыми благовониями, которыми были пропитаны наряды.

Старик успел кинуться к столику, на котором блестело несколько больших золотых монет. Он схватил их в горсть и сунул к себе за пазуху.

Наконец юноша заговорил.

— Симантов бен-Аззаи! — гневно промолвил он. — Пять месяцев прошло. Я пришел за обещанным.

— Ай, Арон! Арон! — снова заохал старый еврей и, сжав свое лицо ладонями, закачал головой, словно у него болел зуб. Но глаза его рыскали между сердитым собеседником и маленькой дверью.

— Сара! Где Сара? — вдруг крикнул Арон.

Старик перестал качать головой и осклабился. Губы

его обнажили два черных зуба, острых, как шила.

— Ох! Испугал же ты меня, Арон, испугал старика. Я подумал: сейчас Арон вынет нож и зарежет доброго старого Симантова, который еще отца его, Моисея, знал и о дедушке его слышал. Хе-хе!

— Мне не надо твоих денег. Не стану я из-за них нож свой марать! — возразил юноша, поняв, о чем говорит старик. — Не отдам Сару за все твои дукаты, червонцы и золотые. Где она, говори! Приведи мне ее — и можешь идти, куда вздумается. А иначе — ножом в бок!

Поглядев на старика зловещим взглядом, Арон поднял кривой нож. По блестящему лезвию скользнула светлая полоска.

— Ш... ш ... Арон! — таинственно зашептал Симантов, приложив палец к губам и со страхом глядя на грозный клинок. — Как бы там не услыхали!

— А кто в мидраше? — невольно понизив голос, осведомился Арон и, в свою очередь, устремил взгляд к маленькой двери.

— Равви Шемайя, Гамалиил и старейшины.

— Что они там делают? — спросил юноша уже с тревогой в голосе. — Сегодня суббота.

— Ворожат!—тихо ответил Симантов, оглядываясь по сторонам.

Лицо Арона омрачилось.

— О чем ворожат? — глухо промолвил он. — Окажи, скажи, Симантов! Ты что-то скрываешь. Даже в Борце говорят о том, что царь Александр женился на красивой еврейке и сделал ее царицей. А кто же из наших девушек красивей Сары? Сим антов, Симантов! Я -триста голов овец и сотню телят купил, сегодня пригнать хотел. Да бросил и овец и телят, чтобы только увидеть Сару! Вот как дорога мне внучка твоя! Приведи мне ее сейчас, хоть в одной рубашке, — и я женюсь на ней. Не надо мне ни денег, ни приданого.

Он замолчал, в глазах его заблестели слезы.

— И боярин, который сейчас с тобой разговаривал,

тоже о царице-еврейке толковал. Коли это не Сара, кто же тогда? •

— Арон, Арон, — пролепетал старый еврей, снова закачав головой. — Я знал отца твоего и о деде твоем слышал. Не сердись на старого Симантова!

Он остановился и опять испуганно оглянулся по сторонам, как будто его могли услышать.

— И Сара и не Сара! —таинственно прошептал он.

Арон вздрогнул; глаза его налились кровью и словно

выступили из орбит. Он занес свой нож над головой старика, бормоча какие-то непонятные слова. Бедный Си-мантов совсем обезумел и онемел от страха; и чем ниже опускался над ним нож, тем меньше, тщедушнее, безжизненней становилось его тело, словно он старался укрыться в окладках своей широкой пестрой одежды, исчезнуть в них.