— Эй, Костадин, пойди-ка сюда, — послышалось из группы малых бояр 1 — Не этот ли вот мерзавец пустил стрелу?

— Он, он. И лук у него. Не лук, а детская игрушка.

— Да ведь это Панчев внук и воспитанник Игрил! — удивленно, растерянно воскликнул кто-то.

При слове «Панчев» шум утих, и все взгляды устремились к группе бояр, которые, то и дело оборачиваясь, тащили кого-то к царю. Но больше всех удивлен и растерян был, видимо, сам протосеваст.

— Игрил! — с болью в голосе воскликнул он, когда тащившие вытолкнули вперед миловидного румяного подростка. — Господи боже! Неужели это сделал ты, мой мальчик?

Подросток стоял перед толпой испуганный, но живые черные глаза его так и сверкали сквозь опущенные ресницы, шныряя вокруг. В руках у него на самом деле был хорошенький маленький лук.

— И эта стрела из Панчева дома, — злобно прошипела боярыня Деспина.

— Панчева работа, ясное дело, — громко поддержал Раксин, глядя на царя, который тихо успокаивал бледную, испуганную молодую.

Вдруг Панчу выпрямился во весь рост. Подойдя к внуку, он поднял посох над его головой.

— Это ты стрелял, негодный? Говори!

— Я, дедушка, — ответил тот и уже смело тряхнул головой. ³⁶

Посох протосеваста опустился, но не на голову подростка, а на землю.

— Господи боже, Игрил! Ты и себя и честь мою погубил, сынок, — подавленно пробормотал протосеваст, опустив голову.

Весь гнев его пропал; гордая, осанистая фигура словно переломилась пополам. Он пошатнулся и, если б его не поддержал кастрофилакт Костадин, рухнул бы на землю посреди двора. Но он победил слабость и, еще дрожа, все же поднял голову. Блуждающий взгляд его опять устремился к подростку, который глядел на него испуганно, ломая на куски свой маленький лук.

— Кого ты хотел убить? В кого пускал... свою стрелу? — заплетающимся языком спросил Панчу.

Мальчик с удивлением поглядел на деда.

— Убить? Если б я захотел убить. дедушка, так уж не промахнулся бы, — ответил он, гордо глядя на царя и бояр. — У меня верный глаз.

— Тогда зачем же ты метнул стрелу к ногам царицы и ранил голубя? — строго спросил воевода Костадин.

Игрил доломал свой лук и кинул обломки на землю. Дерзко поглядев на Костадина, он вперился сверкающими глазами в Сару. Потом, подняв руку, показал на нее.

— Чтоб испугать Сару, мачеху, — крикнул он со злостью.— Пусть она тоже поплачет, как царевич Срацимир. Я слышал, как он мучается, кричит: «Не хочу мачехи! Не надо Сары!» Вот зачем! Вот зачем!

И он топнул НОГОЙ.

Со всех сторон поднялся страшный шум. Нельзя было разобрать ни слова, в общей сумятице никто не мог понять, что ему говорят, но все глядели с невольной жалостью на пылкого подростка, который продолжал что-то кричать до тех пор, пока Костадин не зажал ему рот ладонью и воины не связали ему руки за спиной.

— В темницу! Царь приказал: в темницу! — крикну.'! Раксии кастрофилакту, который держал подростка, сам бледный как смерть.

Шум и гомон покрыло пение священников и дьяконов. Вновь зазвенело кадило в руках патриарха.

— Царь направляется в церковь! — раздались голоса, и окружавшие подростка малые бояре двинулись вслед за иноками и великими боярами.

Подросток стоял теперь, прислонившись к стене дворца, бледный, со связанными руками. Глаза у него горели, как у пойманного волчонка. Он, видимо, готов был заплакать, но кусал себе губы и хмурил изогнутые, как у девушки, брови, повторяя:

— В темницу, в темницу! Ну, ведите же меня! Дедушка, дедушка! — вдруг воскликнул он, поглядев на старого боярина, который не двигался с места, и тут только слезы хлынули у него из глаз.

Так как руки его были связаны, он не мог отереть эти слезы: они потекли по его красивому лицу прямо на одежду.

— Ты сердишься, что я опять набедокурил?

Протосеваст поглядел на него долгим мутным взглядом, сделал шаг по направлению к нему и еле слышно промолвил:

— Весь в меня, сумасшедший!

Он хотел улыбнуться, но вдруг выпустил посох и повалился навзничь на плиты двора.

— Дедушка! Милый! —как безумный, закричал Иг-рил.

Хоть и связанный, он вырвался из рук охраны и упал на неподвижно лежащего старика.

Первый склонился над двумя трепещущими телами Теодосий. Слегка отстранив рыдающего подростка, он поднял голову боярина. Она тяжело завалилась назад, взгляд был безжизненный. Теодосий закрыл мертвому глаза, сложил ему руки крестом на груди, перекрестил его.

— Приими, господи, душу новопреставленного раба твоего Панчу! — тихо промолвил монах и, опустившись на колени, стал читать молитву.

Окончив, Теодосий вытер краем рясы заплаканные глаза и встал. Первое, что он увидел, было доброе лицо кастрофилакта.

— Что, Теодосий? Что, милый? — спросил Коста-дин. — Протосеваст помер?

Теодосий ничего не ответил. В душе его опять поднялся вихрь, промелькнули, как во сне, счастливые лица Иоанна-Александра и Сары, а возле них, повергнутые наземь, в покрытых пылью одеждах — царица-инокиня, старый протосеваст и хорошенький юный Игрил. «Что станется с бедным ребенком в темнице?.. Палачи задушат его и кинут тело в Янтру», — пронзила сердце

Теодосия страшная мысль. И ему стало так мучительно тяжело, что он забыл и о себе, и о Елене, и о том, что теперь ночь, а в Царевце никому не до печали и слез.

Он не слышал громкого благовеста, вдруг раздавшегося с колокольни царской церкви.

6. НОЧНЫЕ ТЕНИ

Над зубцами Балдуиновой башни взошла, вся красная, луна, явившись словно для того, чтобы придать, хоть и с опозданием, особую важность словам Панчу о христианской крови, которая прольется на юге. Скоро, однако, она начала бледнеть, утратила свой зловещий вид и мирно засияла на небе, поднявшись высоко над крепостными бойницами. Словно за время ее восхождения по небосклону из нее вышел весь красный сок, как из спелого гранатового яблока, в которое воткнули нож. Пройдя чистое пространство, она спряталась за густое облако, похожее на щит. Середина облака потемнела, а края его засверкали, словно обшитые золотым галуном. Между облаком и луной, подгоняемыми, казалось, одним и тем же попутным ветром, началось недолгое, но веселое состязание. То луна, выглянув из-за темной облачной пелены, на миг озаряла сонный Царевец и гребни речных волн, то, в свою очередь, облако, разорвавшись, протягивало вперед черную руку и заслоняло небесное око.

За этим состязанием внимательно следил всадник, спускавшийся по узкой дороге между рекой и лесистой окрестностью Девичьей крепости. Он ехал издалека, так как конь его был весь в мыле и хромал на правую заднюю ногу, хлопая полуоторванной подковой. Кто был этот всадник и каков из себя, нельзя было разобрать, так как он весь, с головы до пят, был закутан в похожий на пастушью бурку темный плащ, скрывавший его одежду. А когда он оборачивался назад, чтоб посмотреть на луну, видно было только несколько кудрявых прядей волос да тонкий нос с горбинкой.

Но глядел он не только на небо. Время от времени взгляд его устремлялся и за реку, к Царевцу, скользя от огней к освещенным окнам дворца. Переезжая вброд Ксилохорский ручей, он подождал, пока конь напьется холодной воды, а сам в это время долго смотрел на крепость, тревожно вслушиваясь в колокольный звон и неясный шум, доносившийся оттуда. Казалось, он был до того поглощен своими мыслями, что не замечал ни усталости коня, ни того, что тот хромает. Дав ему напиться, он тотчас снова погнал его во весь дух. Но в том месте, где дорога поворачивала к Гарвану и впереди зачернела огромная Трапезица, конь споткнулся, чуть не скинув хозяина на землю. Всадник проворно соскочил и несколько раз ударил животное по ноздрям. Потом наклонился, осмотрел копыто и дальше повел коня в поводу. Животное покорно пошло за ним, сильно хромая.

Неизвестный зашагал вдоль ограды св. Димитра и стены нижнего города, спускавшейся с самого высокого места Трапезицы к Янтре. Войдя в проход между Трапе-зицей и Гарваном, в тень, отбрасываемую крепостью, он пошел как будто спокойнее. Дальше дорога поворачивала налево, к Трапезице, склоны которой казались совсем черными. Вскоре неизвестный подошел к группе слабо освещенных низких домишек, ютившихся у самого берега Янтры и принадлежавших к Жидовскому селу, местожительству еврейских купцов и ювелиров.