Вдруг в толпе произошло движение, все вытянули шею, стараясь что-то получше рассмотреть.

— Панчу, Панчу протосеваст, — послышались голоса.

Теодосий поглядел на царскую чету и чуть не вскрикнул от радости: боярин Костадин, наклонившись, что-то говорил на ухо царю, а тот, нахмурившись, глядел налево, в сторону неосвещенной части дворца. Оттуда подходил высокий старик в темносиней боярской одежде, без шапки. Это в самом деле был протосеваст Панчу, но до того изменившийся, одряхлевший, что в нем трудно было узнать того самого боярина, который испугал Михаила-Асеня своим пророчеством на постоялом дворе у Большого рва. Правой рукой он опирался на высокий посох, а левую положил на плечо четырнадцати — пятнадцатилетнего подростка с круглым румяным, как петровское яблочко, лицом и шустрыми, задорными глазами. Только взгляд у старого боярина был такой же прямой и острый, как прежде, да над бровью все так же алел шрам старой раны.

В десяти шагах от царя протосеваст остановился, снял руку с плеча хорошенького мальчика и поклонился.

— Вот я, царь! — произнес он голосом, еще не утратившим былой силы; только нижняя губа у него была как-то перекошена на сторону и слова он произносил не совсем отчетливо. — Прикажи меня связать и посадить в темницу! Или снести старому Панчу с плеч непокорную голову! Я — больше не протосеваст и не великий боярин. Возьми перстень с печатью!

И, сняв с пальца правой руки крупный перстень, он отдал его подростку. Тот покорно отнес перстень царю и с поклоном вернулся на свое место.

— Не искушай бога и царя, Панчу! — заговорил толстый красный логофет Филипп, с трудом переводя дух через каждые два-три слова. — У царя есть верные слуги... чтоб удалить тебя из крепости... ежели будет на то воля самодержца ... Ступай своей дорогой! Не задерживай свадебной процессии!

Панчу вперил в него свой острый взгляд.

— Не бога искушаю я, а тебя, Филипп, и великих бояр, слово свое не сдержавших! Пусть сам господь судит вас на праведном суде своем! Мой путь — божий путь, и вы мне не указ. А ты, Александр, — повернулся он к царю, — решай, погибнуть мне или жить вдали от Царевца. Что я тебе в совете говорил, на том и ныне стою: введи пресветлую христолюбивую царицу Теодору в покои свои, а эту женщину отошли туда, откуда пришла, как честь и вера православная повелевают.

Он поднял посох и указал им на Сару, ни на миг не' спуская глаз с Иоанна-Александра. Сара, побледнев, испуганной птицей прильнула к мужу. Царь наклонился и что-то сказал ей; жена логофета тоже стала ей что-то говорить, кидая злобные взгляды на старого боярина.

— Стыдно, стыдно, Панчу! — послышались крики в толпе бояр, и шитые золотом, драгоценные плащи зашевелились.

Иоанн-Александр поднял голову.

— Не будь ты так стар, протосеваст, и не имей вот этой раны на лбу, нынче же ночью за такие речи полетел бы стремглав в Янтру, — спокойно, но твердо промолвил царь. — Ступай в башню! Завтра узнаешь мою царскую волю.

— Завтра, Александр? — возразил Панчу и остановился. — Когда взойдет солнце, не будет больше прото-севаста и боярина, а только чернец и раб божий. Великая лавра Сорока мучеников станет моим убежищем.

— Что ты грубишь царю, старик? — послышался суровый голос протовестиария Раксина, который только что вышел, один, паследним из дверей, глядя на Панчу сердито, враждебно, как в горнице Хубавелы. — Коли ты бунтовщик и смутьян, воины тебя и из царской пресвятой лавры вырвут. А другого такого бунтовщика и смутьяна еще свет не видывал! Прикажи, царь, — обернулся он к Иоанну-Александру с поклоном, — прикажи тотчас бросить его в темницу! Панчу был у прежней царицы и о чем-то с ней говорил! Ее протокелиот ³⁵ Драган клятвенно уверяет, что он уговаривал ее не идти в монастырь, а бежать к ее отцу Иванку Басарабу в Валахию.

— С чьего ведома ходил ты к Теодоре, протосеваст?-спросил Иоанн-Александр, грозно глядя на боярина.

Царь даже в лице изменился: прежде румяный, он вдруг пожелтел, как сухоцвет.

— Эх, царь! Кабы ты видел, как царица целует детей своих, как убивается, у тебя сердце сжалось бы, — после небольшого молчания ответил Панчу, качая головой. — Как в писании сказано: «Голос слышен в Раме; Рахиль плачет о детях своих и не мож<ет утешиться». Да, Александр, я был у царицы. А почему бы мне не быть? Ничего я ей не говорил, а только горе ее почтить хотел. Игрил, Игрил, где ты? — вдруг крикнул старик, ища глазами миловидного отрока и не находя его возле себя.

На лице старика выразилось беспокойство. У него, видимо, даже ослабли колени, и это заставило его сильней опереться на посох. Но он опять обернулся к царю, который говорил о чем-то с Филиппом.

— Какова бы ни была твоя воля, Александр, я буду ждать ее в башне. Только еще одно выслушай от старого протосеваста. Крепко держи скипетр и не разделяй силы Болгарии! Скоро, скоро они понадобятся, да будет господь нам защитой! Кровь, кровь польется, христианская кровь! С юга надвигается гроза...

Протосеваст с такой стремительностью поднял вверх свободную руку и указал направление, что все как один посмотрели в ту сторону.

— О какой крови ты говоришь, Панчу? — спросил царь, все так же сердито глядя на него. — Только что выступал моим судьей, а теперь вздумал пугать меня пророчествами? И что это за намеки на силы Болгарии, которых нельзя разделять? Я царь, поставленный от бога, и дам отчет владыке небесному, а не тебе.

Голос царя звучал грозно и гневно. Покраснев, как собственная багряница, Иоанн-Александр замахнулся на старика скипетром, хотя тот стоял довольно далеко.

— Кастрофилакт! — позвал он воеводу Костадина.— Отведи старого боярина в башню и приставь к нему стражу! А завтра чуть свет отправь его в Крестец! Хочет в монахи — пускай пострижется где ему угодно: в Бачкове, у святого Иоанна или в Зографе, — только не в Тырнове! Мне под стенами Царевца не нужны ни судьи, ни прорицатели, — закончил царь, опять хмуро поглядев на старого протосеваста, который стоял, опустив глаза, с трясущейся головой и дрожащей рукой, в которой был посох.

Патриарх опять замахал кадилом, и кастрофилакт Костадин с добрым, похожим на девичье, лицом направился к протосевасту, как вдруг со стороны дворца послышалось испуганное голубиное воркованье, громче прежнего, и вслед за тем несколько птиц заметались во все стороны над самыми головами толпы, словно ища у людей защиты от какого-то преследователя. Многие бояре, особенно из числа любителей птицеловства, на минуту забыли о торжестве и устремили взгляд вверх. В это мгновенье словно прямо с неба слетела и вонзилась в землю у самых ног Сары маленькая, будто игрушечная, украшенная зеленым тетеревиным пером, стрелка. Еврейка и окружавшие ее боярыни с испуганным криком отпрянули, а бояре и воеводы схватились за мечи. Но, прежде чем кто-либо успел опомниться и сообразить, откуда взялась стрела, что-то тяжелое затрепетало в воздухе и упало на это же самое место.

— Голубь! — послышались голоса, и некоторые бояре кинулись подымать упавшую птицу.

У ног Сары лежал большой белый голубь с произен-ной грудью. В ране, откуда яркой струйкой текла кровь, торчал обломок стрелы, в точности похожей на первую. Птица была еще жива и трепыхалась с глухим воркованьем, волоча по земле сломанные при падении крылья. Когда бояре кинулись к ней, она подскочила, собрав последние силы, и из ее пронзенного горла хлынула кровь. Несколько капель упало на расшитый золотом подол Сариного платья.

— Кровь, кровь! — в испуге закричала молодая царица. Глядя широко раскрытыми глазами на уже мертвого голубя и пятна крови на своем платье, она приподняла двумя пальцами багряницу и стала ее трясти, словно желая стряхнуть дурную примету.

— Поднимите птицу! — строго сказал Иоанн-Александр подбежавшим. Потом, грозно глядя вокруг, глухо промолвил: — Кто это стрелял? Видно, метил в меня или в царицу? Раксин, Костадин, схватите злодея, — живого или мертвого!

В толпе зашептались, зашевелились.