— Теодосий, милый, — послышался голос за его спиной. — Подайся назад! Патриарх идет.
— Где царь, где царь? Покажи, Костадин!—дрожащим голосом спросил Теодосий, только тут поняв, чем вызваны и его теперешняя душевная мука и слезы, пролитые днем, а главное, кому принадлежал голос, только что прозвучавший в душе его. Словно с глаз его упала повязка и он узрел невидимые пути провидения — узрел их и узнал, куда они ведут. Перст божий указал ему путь в Тырново, и тот же перст указывает ему теперь на Ца-ревец, подобно тому как некогда Лоту послужила указанием гибель Содома и Гоморры.
«Горе тебе, Вавилон, город крепкий!» — вспомнил он слова пророка. Ему показалось, что прорицание это относится к Тырнову, к Царевцу, и страх и смущение овладели его душой. «Да не будет день сей последним днем милосердия божия!»
— Царь? Где царь? — снова прошептал Теодосий, ища глазами Костадина.
Но в это время из открытых ворот потянулась длинная процессия, состоящая из священников, дьяконов и иноков, с патриархом во главе; кастрофилакт, с которым оживленно разговаривали несколько воинов, оказался по ту сторону. Патриарх с клиром спешили к освещенному двору, откуда слышался шум, и поэтому не обратили особенного внимания на незнакомого изможденного монаха, пытающегося пробраться через запруженную шествием дорогу. Рядом с Теодосием, одетым в пыльную черную рясу, они производили впечатление царей-волхвов, так пестры и богаты были их одежды и плывшие над их головами хоругви и кресты. Патриарх, низенький, худенький старичок с желтым, пергаментным лицом и безжизненным взглядом, неподвижно устремленным в одну точку впереди, еле передвигал ноги под тяжестью покрытой черными крестами длинной мантии и надвинутой на самые брови митры. Два богатырски сложенных дьякона поддерживали его под локти, а впереди и по бокам позвякивали кадильницы, испуская густыми клубами дым ладана. Сопровождавшие процессию церковные служки оттеснили Теодосия на прежнее место, к сторожевой будке, и ему пришлось дожидаться, когда пройдут последние монахи, чтобы пройти в ворота. Оставив коня у воинов, он смешался с наполнившей дворцовый двор толпой.
Усталый с дороги и вследствие пережитых волнений, он отдался приливу и отливу толпы, ища глазами то кастрофилакта, то царя. Кастрофилакт куда-то исчез, а царь должен был появиться в распахнутых настежь больших дверях в глубине двора. Все глядели в ту сторону; возле этих дверей толпились бояре, воеводы с вороновыми перьями на шлемах, царские телохранители, вооруженные особенными кривыми секирами на длинных древках. От золота, драгоценных камней, шитья шло такое сияние, что было светло, как днем. Но главным источником света являлись окна второго этажа, большею частью открытые, со свешивающимися вниз коврами, узкими и пестрыми, как священнические епитрахили. На галереях развевались длинные красные знамена с изображением льва. Разбуженные голуби, тревожно воркуя, летали во все стороны над головами толпы или садились на выступающие углы крыши.
Вместе со следовавшими за патриархом иноками Теодосий добрался до открытых дверей, и почти в ту же минуту оттуда вышли несколько рослых воинов в островерхих шлемах, широких нашейниках и чешуйчатой броне. Как только они показались на верхней ступени, бояре и воеводы расступились в стороны, образовав перед дверями проход. В проходе остановился патриарх со священниками в златожелтых фелонях. В руке у патриарха зазвенело кадило, из которого шли такие густые облака ладана, что перед глазами присутствующих словно возникла завеса. Патриарх запел слабым голосом; дьяконы, вместе со священниками, подхватили низким гнусавым речитативом. Вдруг патриарх, склонив голову, слегка замахал кадилом, и бояре, воеводы, все присутствующие поклонились — кто в пояс, а кто в землю.
Когда Теодосий поднял глаза после поклона, на площадке перед дверями стояли мужчина и женщина в ярких багряницах. Это были Иоанн-Александр и его жена; она стояла слева от царя, красная как пион, стыдливо опустив глаза в землю; Теодосий узнал в ней белолицую боярыню.
Иоанн-Александр поклонился патриарху, потом — не так низко — боярам и воеводам.
Это был высокий здоровый мужчина, румяный как девушка, с волосами, чуть тронутыми сединой. К его красивому круглому лицу с раздвоенной бородой очень шла золотая корона, похожая на митру патриарха, осыпанная зелеными и красными каменьями, украшенная двумя жемчужными подвесками по бокам. Багряница, облекавшая его крупную, упитанную фигуру, была вся в крестиках, шитых жемчугом. Через левую руку его свешивался конец перекрещенного на груди златотканного шарфа, а правая держала у самого плеча скипетр. Кланяясь, Иоанн-Александр опустил скипетр ниже серебряного распятия патриарха и принял от^ последнего продолговатый красный мешочек с черной землей, как символ преходящего характера земной власти. При этом он поцеловал патриарху руку и, улыбнувшись, что-то сказал ему на ухо. Тогда патриарх повернулся к еврейке и благословил ее, произнеся при этом нарочито громким голосом:
— Будь благословенна ныне, присно и вовеки, раба божия новообращенная Теодора!
Он сделал два шага по направлению к ней. Сара еще сильней покраснела, но, подняв свои длинные ресницы, поглядела на старца. Глаза у нее были действительно прекрасные. Они сияли, подернутые влагой, словно глядели из глуби двух прозрачных колодцев. От жары или от волнения на верхней губе ее, слегка выпяченной вперед, блестели капельки пота. Слушая обращенные к ней слова патриарха, она не выдержала и опять опустила глаза. Багряница ее была еще гуще усыпана жемчугом
и драгоценными каменьями. Все ее тело было завернуто, словно в лист, в длинный алый плащ на желтой подкладке, с крупными сапфирами вместо пуговиц. Маленькие ножки в черных башмачках выглядывали из-под сборчатого платья. Но в то время как на царе тяжелые богатые одежды сидели свободно, легко и удобно, на ней они производили впечатление чего-то непривычного, стесняли ее, как ребенка новый костюм. Но ее тяготил и обременял не только царский наряд. Ее голову еще не украшала корона, но в гладко причесанные волосы были вплетены три нити мелкого жемчуга, обвивавшиеся и вокруг шеи. Уши ее казались совсем маленькими благодаря большим звездообразным серьгам, осыпанным жемчужной пылью, от одного уха до другого тянулся серебряный подбородник. При каждом повороте головы тонкие чешуйки чистого серебра звенели, как кимвалы. Обрамленное серебряными украшениями, лицо ее казалось детским, кукольным.
Наконец патриарх окончил свою речь. Сара наклонилась и горячо поцеловала поднесенное им распятие. Потом подняла голову и окинула взглядом разноцветное море плащей, священнических облачений и позолоченных лат. Взгляд этот был такой же боязливый и в то же время гордый, как тогда на дороге, при встрече с Теодо-сием и отцом Герасимом.
Царь и Сара спустились по ступенькам и медленно пошли за патриархом, который пятился лицом к ним, непрерывно им кадя. За царской четой толпились воеводы, бояре, царедворцы обоего пола — один другого нарядней, пышней разодетые. Особенно бросалея в глаза коренастый, толстый боярин в зеленом плаще, гордо выступавший позади царя. Рядом с ним шла такая же толстая и разряженная боярыня, неся на золотом подносе корону царицы. Это .были посаженые родители царской четы и крестные родители Сары — логофет Филипп с женой Деспиной. ^
Глядя из-за монашеских спин на счастливые лица Иоанна-Александра и Сары и напрасно ища среди воевод кастрофилакта Костадина, Теодосий чувствовал, что силы оставляют его. Он представлял себе, как он закричал бы, как все обернулись бы к нему, как после первого же его слова царь приказал бы запереть его, объявив сумасшедшим. «Да и в самом деле, надо быть сумасшедшим, чтобы думать, что царь отошлет еврейку обратно в Жидовское село пересчитывать отцовские червояцы, а сам посыплет пеплом главу», — говорил он себе, в то же время обвиняя себя в трусости, малодушии. Однако он чувствовал, что не страх, а какая-то другая причина мешает ему произнести перед владыкой земные слова обличения. «Я отвык от людей, от людской сутолоки, — размышлял он, качая головой. — Одно дело молиться о прегрешениях человеческих, другое — быть судьей в их делах». Когда звучал тот страшный голос и ему казалось, что грех, совершенный Иоанном-Александром, навлекает небесное возмездие на Тырново и болгарский народ, все было ясно: он знал, что ему делать, что говорить. А теперь — иное дело. Царь и Сара стояли перед ним во плоти; они казались совсем другими: земньши, близкими; поэтому корить и обличать их было гораздо труднее. Сколько он ни вематривался в лицо царя, на нем нельзя было прочесть, ничего, кроме обычных человеческих грехов. Да и Сара не производила впечатления иноверки: хорошенькое девичье личико ее так мило краснело от посторонних взглядов.
