В самом деле, сердце его билось часто и тревожно. «За что такая милость, когда тонут мои братья и сестры? — повторил он наяву то, что сказал во сне. — Что значит это сонное видение? Не грозит ли какое-нибудь несчастье Тырнову? Или болгарский народ ждут беды и напасти впереди?»

Долго ли длился его сон, Теодосий не знал, но ему показалось, что скоро уже рассвет. Он встал с постели и поглядел в окошко. Небо посветлело, мрак немного рассеялся. На душе у Теодосия было так тревожно, что он больше уже не ложился, а опять встал на колени и начал молиться.

Окончив молитву, он открыл дверь в комнату келейников, — выйти наружу можно было только через нее. В очаге тлели угли, покрытые белым пеплом; в комнате царил полумрак. Теодосий пошел на цыпочках, прислушиваясь к сонному дыханию послушника и монаха. Вдруг он споткнулся обо что-то вроде протянутой веревки; шум разбудил послушника; он поднял голову.

— Куда ты, куда ты, отец? — сонно спросил юноша, с удивлением глядя на Теодосия.

Тот сделал ему знак не вставать и, подняв крючок на двери, вышел из кельи.

С глубоким наслаждением стал он вдыхать свежий утренний воздух, ласково на него повеявший. Рассвет уже близился; было видно кельи. Теодосий пошел по тропинке, которая вчера привела их с Добророманом в обитель. Скоро он вышел к реке. Но вместо того чтоб идти вдоль реки вверх по течению, он пошел по покрытой росой траве в обратном направлении. Долго шагал он, чувствуя, как роса мочит его ноги. В одном месте путь ему преградила скала. Он не стал ее обходить, а взобрался на нее и сел, свесив ноги над водой.

Тут ему опять вспомнился сон и то, что в этом сне его выделили среди других, как избранного. Вместо того чтоб радоваться этому, он опечалился, и знакомая боль засосала его сердце. «Я вью себе гнездо вдали от ближних, отвернулся от них ради спасения своей души», — с горечью подумал он.

«Да ведь не себе одному только, но и им, по примеру святых угодников, жизнь вечную у господа бога вымолить хочу, — продолжал он, оправдываясь. — Каждому свое от бога определено. Я молитвословлю на ниве господней, как земледелец пашет, сеет и жнет на ниве земной. Ни я не выше сеятеля, ни он не ниже меня».

Но другой голос возражал неумолимо:

«Ты не выше сеятеля, но не умней ли его? На что же тебе дан разум от бога? Зачем скрываешь сокровище в пустыне, зачем таишь светильник под спудом? У тебя есть отец, — на кого ты покинул его? Есть сестра юная,— не должен ли ты быть заступником ей? А город твой и народ... Неужели ты оставишь их на дурных и ленивых пастырей, которые впустят волков в овчарню? Разве не сказал Христос, что добрый пастырь жизнь свою положит за овец своих? Ты — пастырь. Где же стадо твое?»

Чем больше старался Теодосий примирить эти два голоса, тем противоречивей и несогласней они становились. Каждый из них был прав, каждый звучал как труба провидения, — привести их к миру и согласию было невозможно. И, уже не в первый раз видя душу свою раздираемой этой невидимой бранью, он стоял молча, склонив голову, погруженный в себя.

«Погляди, ты, закрывающий глаза, послушай,- ты, глухой ко всему, что вне тебя! Что сталось с церковью христовой? Что сталось с верой православной и с верующими? Пойди по стогнам града, преклонив ухо: смятение и тьма в душе каждого. Где истина? Где правда? Кто утешает страждущего, ободряет угнетенного? Во всем мире растет зло».

Чем громче и внятней говорил голос сердца, тем ниже склонял Теодосий свое лицо.

«По одну сторону — люди, которые живут, ни о чем не думая, плодятся, как звери лесные, умирают, не покаявшись, не причастившись, с душой, погруженной во тьму, с челом, на которое не упал ни единый луч света ... И таких множество! По другую сторону — ряды избранников и угодников божьих, которые после смерти сядут одесную отца. А между теми и другими — бездна, река, словно море, широкая, пустыни и леса непроходимые», — горестно размышлял Теодосий, не замечая ясной улыбки весеннего утра и склоняя все ниже голову на грудь.

«Господи, господи! Сжалься над народом болгарским, просвети его! Сжалься надо мной и просвети меня!»

Колокольчики коров вывели Теодосия из задумчивости. Уже совсем рассвело, и в обители между кельями мелькали черные рясы монахов. Теодосию не хотелось ни с кем встречаться, а идти к отцу Григорию было еще рано. Он быстро слез со скалы и, наклонившись, плеснул себе в лицо холодной речной воды. Потом вытер лицо платком, который был у него в кармане подрясника, обошел вокруг скалы и опять зашагал по высокой траве. Направился к лесу, чтобы ни с кем не встречаться.

Сам того не замечая, он углубился в лес; но лес был редкий, молодой, вроде заповедника, и между деревьев все время виднелась то келья, то белая часовня на холме. Во все стороны тянулись тропинки, и так как он шел погруженный в свои мысли, тропинка то и дело заводила его в непроходимую чащу кустарника. Он пробовал вернуться назад, но, не узнавая дороги, отклонялся вправо и влево, обманутый какой-нибудь маленькой полянкой или дуплистым деревом, которое как будто уже видел раньше. Подобно тому как переплетались между собой и разбегались в разные стороны тропинки, так и мысли в голове его сновали туда и сюда, потеряв цель и направление. Это угнетало его, вызывая такое чувство, будто на спину ему взвалили какой-то ненужный груз. А когда он останавливался, ища прохода в кустах ежевики и опутанных сетью ломоноса ветвях, прекращалась и его внутренняя борьба.

Во время одной из этих кор отких остановок он сел на пов а л е н ное дерево и неподвижно застыл. Он не чув -ствовал времени — раннее ли утро или уже близок полдень, не видел, что делается вокруг. Наверно, он долго просидел бы так, если бы тихий шум не заставил его очнуться. Подняв голову, он увидел на тропинке лисицу. Зверек глядел на н его хитр ы м и м а лен ькими гл а зка м и, не двигаясь, насторожив уши. Лисица держала во рту какую-то птичку, а пушистый хвост ее лежал на земле, как ржаной снопик. Теодосий убрал свои протянутые ноги, чтобы дать ей пройти, но она юркнула в кусты и исчезла. Однако вскоре появилась опять — но подальше и еще более осторожно. Ее острая мордочка с птичкой во рту следила за ним зорко, с любопытством.

«Может, у нее тут м ал енькие, норка под деревом », — подумал Теодосий, вставая.

Он опять пошел бродить по лесу; от встречи с лиси-цей в душе у него осталось какое-то умиление. Мало-помалу тропинки стали теряться в кустах. Осталась только одна, очень отчетливая, широкая и прямая. Лес тут был глуше, старее. Потому ли, что умиление от встречи с лисицей что-то смягчило в его сердце, или потому, что больше не было тех запутанных тропинок, а осталась только одна, мысли его тоже слились воедино. «Пора идти к пре подо бно м у», — сказал он себе и сейчас же поч ув -ствовал, что все противоречивые мысли улеглись в глубине его души, и от той невидимой брани, что терзала его всю ночь и все утро, оста лось только усталое воспоминание. Он без слов, даже без мыслей понял, что он не один, и, как в шалаше у Доброромана, сказал себе: «Паду на колени перед преподобным, раскрою ему всю свою душу. Как он решит, так и будет». Ему стало легко и радостно. Он ускорил шаги, но скоро остановился. «Куда ведет эта тр о пи нка ?» — вдруг пришло ему в голову, и сердце его пронзил жестокий страх, что он заблудился в лесу и будет нелегко найти дорогу в мона-стыр ь. Он опечалился. О с мотр елс я по сторонам. Нигде — ни кельи, ни одного знакомого признака, а тропинка, вместо того чтобы подыматься в гор у, сбегала вниз, в ов р а г, откуда слышалось журчанье воды. «Может, та же монастырская река?» — подумал он и пошел дальше.

Не успел он сделать несколько шагов, как тропинка повернула направо. Поглядев вперед, он увидел, что она ведет к какой-то покосившейся лачуге, видимо заброшенной, необитаемой.

Перед лачугой был дворик, поросший бурьяном; в углу на траве валялся большой жернов. «Это мельница,— мелькнуло у него в голове. — Мельник покажет мне дорогу!»

Теодосий спустился в овраг и вблизи увидел, что мельница — совсем брошенная, обгорелая, и шумит не река, а бурный ручей, журчащий среди больших камней и упавших деревьев. Теодосий толкнул дверь, но она оказалась запертой. Он несколько раз постучал. Гнилая доска издала глухой звук, но внутри никто не отозвался. Немного подождав, он постучал еще раз: нет ответа. Тогда он пошел вокруг мельницы. Она со всех сторон обросла высокой крапивой, желоб был расшатан и разбит, на земле не было ни одного ржаного зернышка, никаких следов помола. «Может, тут живет ворожея какая-нибудь, знахарка?»—подумал Теодосий, и сердце его сжалось — не от страха, а от того, что нечистая сила может застать его слабым, неподготовленным. Оказавшись по другую сторону лачуги, он вдруг увидел почерневший дуплистый пень толщиной в два обхвата. Но внимание Теодосия привлек не самый пень, а нечто другое. Передняя часть пня была срезана, а сзади возвышался огромный темный обрубок несрезанного ствола высотой в человеческий рост. Этот обрубок, гладко выструганный, был увешан, словно иконостас, большими и малыми иконами, а местами разрисован углем прямо по дереву какими-то фигурами, но так плохо и неясно, что трудно было различить, святые это или изображения лукавого. На плоском срезе ствола имелось углубление, видимо для лампады, которая отсутствовала. Пень хранил следы ожогов, и поверхность его пропиталась маслом. Был там также железный крест, потемневший и облупленный; на дереве и на соседних ветках висели лоскутья всевозможных цветов и размеров.