— Ладно ли получится? Греха убегу, а братское сострадание и сыновнюю любовь нарушу? Чем же духовный отец мой, старец Илларион, и отец Аарон — слепец, даром прорицания наделенный, хоть неученый и незрячий, а ты ему священное писание на любом месте раскрой, он тебе скажет, где оно раскрыто, — и отец Вар-сонофий, да иной раз и сам преподобный питаться будут? Я-то здоров, мне что? Господь и петрушку дал, и лучок, и порей, а самое главное — хлебушко. А ведь они старые, больные. Прости, брат, что я так говорю, будто хочу с лучшей стороны себя выставить, очень нужным изобразить. Но как же отнять у них радость что-нибудь тепленькое скушать, прямо с огня: усача либо форель или там уклейку? Утром встанут они, откроют дверь, а на гвозде горшочек висит со снедью. Видишь, брат, вот эти горшочки? — продолжал Добророман, наклонившись и показывая гостю расставленные на лавке горшки. — Сколько радости приносят они больным старцам! Хорошо ли эту радость отнять? И ради чего? Чтобы чрево свое успокоить, дни свои послабленьем греховным усладить... Что, что такое, брат? Почему ты так глядишь на меня?

Теодосий встал и промолвил дрожащим голосом:

— Прости меня, Добророман, что я принял тебя за чревоугодника! Бог открыл мне глаза. Не чревоугодник ты, а божий угодник. Воистину, воистину станешь святым. Велика, неизмерима доброта твоя, брат милый!

И Теодосий сотворил ему поясной поклон. Тут Добророман совсем растерялся: просто не знал, что делать, что говорить.

— Сядь, сядь, — твердил он только, сам стоя на ногах перед гостем.

Оба монаха долго глядели друг на друга полными слез глазами, сияя от радости.

Наконец они сели, и Теодосий доел рыбу, заставив и Доброромана отведать. Они потолковали о монастыре ^и о преподобном, а поев, кинули крошки чирикавшим вокруг воробьям...

Теодосий первый встал из-за стола и, поглядев на солнце, сказал Добророману:

— Спасибо тебе, брат, за обед и сотрапеэование. Мы ^теперь узнали друг друга и будем вперед истинными братьями. Но мне пора в обитель.

Они прочли краткую молитву, и Добророман убрал со стола.

Потом добрый монах повел Теодосия по тропинке, тянувшейся вдоль берега реки.

Больше они ни о чем не говорили. Войдя в купу деревьев, тропинка стала отклоняться в сторону; река эдесь шумела, пенясь вокруг обрушившихся в нее обломков скалы. Лесок начал редеть, и скоро с обеих сторон открылся продолговатый луг, пестреющий синими колокольчиками и алым маком.

— Стой, брат! Вот Парорийская обитель! — промолвил Добророман. — Вон там, налево от реки, под утесом, что похож на человеческую голову.

Теодосий замер на месте, посветлев лицом.

— Слава тебе, боже, слава тебе! — промолвил он взволнованно и перекрестился.

2. НЕВИДИМАЯ БРАНЬ

Парорийская обитель, куда стремились в то время монахи и постники отовсюду — не только из Византии и Болгарии, но и из Сербии, Валахии и даже далекой Ар-банашской земли *, — не походила на другие монастыри и обители, которые приходилось посещать Теодосию. Издали трудно было даже отличить ее от деревни или становища пастухов и углежогов. Не было видно ни стены, за которой прячутся монастырские здания, ни даже частокола. Да и никаких больших строений тоже не было: ни кухонь, ни овчарни, ни хлева для скота. Там и сям под сенью вязов рассыпанными зернами белели маленькие келейки, а вокруг них — другие, еще меньше и ниже, словно грибы после дождя. У самой реки келий ³⁰ не было; они теснились главным образом возле скалы, в самом деле похожей на человеческую голову. В скале виднелись три пещеры: две — рядом, у самой вершины, третья — пониже, с широким и как бы придавленным сверху входом, похожим на приоткрытый рот. В скале были высечены ступеньки, а на самой вершине ее белела часовня и рядом торчала деревянная колоколенка с клепалом. Как раз в это время на колоколенку поднялся монах и зазвонил к вечерне. Отрывистые, тупые звуки клепала раздались по окрестности, вызывая протяжное двойное эхо, как будто на том берегу тоже стоял монастырь. Несколько аистов взлетели над обителью и, медленно, лениво покружившись, опустились на землю у самой реки.

Глядя на белые келейки, Теодосий забыл и усталость и тревогу о Елене, об отце. Он вспоминал другие монастыри, в которых ему приходилось бывать: нет, нигде такая радость не согревала его сердца. Все здесь ему нравилось, все как будто нарочно было так устроено, чтобы дух не смущался мирской суетой и мирскими соблазнами. Окрестные горы были дик-и и безлюдны, тихую долину широким поясом охватывал лес, звери и люди здесь, казалось, только что вышли из рук создателя, солнце глядело с неба добрым отеческим взглядом. В этой маленькой долине не могло царить зло, а только одна благодать, как в раю, где жили Адам и Ева. И, вновь охваченный нетерпеньем, Теодосий зашагал по тропинке, отлого поднимавшейся к монастырю. Добророман догнал его и указал ему одну келью, прислонившуюся к столетнему вязу, ближе всех к реке.

В тот же вечер Теодосий лежал на низкой жесткой постели в келье старца Иллариона, куда его привел добрый Роман. За тонкой перегородкой спал сам больной старец. Теодосий долго слышал, как он стонет на кровати, а когда боль немно'то утихала, молится — то вслух, то про себя, о чем свидетельствовало постукиванье четок. В щели перегородки проникал свет лампадки. С другой стороны, из комнатки двух келейников — отца Иосифа и послушника Сергьо, — доносился легкий шелест, словно там двое тихо шепчутся в ночном мраке. А снаружи, издали лился глухой, убаюкивающий ропот: там текла река.

Ралость, испытанная Теодосием днем на полянке перед обителью, наполняла его сердце и теперь, отгоняя сон, хоть ему и не удалось видеть отца Григория. Но он уже не чувствовал прежнего душевного спокойствия, словно в нем что-то перевернулось, как прочитанная страница. Братья встретили его с неподдельной лаской и гостеприимством, дали ему приют и накормили его, рассказали ему о доброте и мудрости преподобного, но жаловались на хусаров, которые вот уж третий раз ограбили монастырь и мучили монахов, вымогая у них деньги. Иное было бы дело, говорили они, если б монастырь был богат и держал больше батраков, сторожей или построил башню, где монахи могли бы скрываться в случае нападения. Но у него нет людей для пахоты и сева, жатвы и косьбы; скот, какой был, весь передох от болезней и плохого ухода; не хватает богослужебных книг, все архиерейское облачение похищено хусарами. И чем дольше они говорили, чем больше перечисляли свои нужды, тем больше новых нужд вылезало на свет. Тревога, боязнь за завтрашний день омрачали лица братии. Уста их твердили об уповании на бога, но только по привычке, без внутреннего убеждения. Теодосию стало неприятно, хотя он ясно видел, что монахи хлопочут не ради себя, а об общем благе. Несмотря на это, в душе он их упрекал. В его глазах все эти заботы были продолжением той же суеты мирской, которой он убегал. Ему хотелось, чтобы все было так, как он представлял себе сегодня, когда смотрел на обитель издали. Потом, в келье, отец Илларион, кашляя и охая, долго расспрашивал его, где он родился, откуда пришел, когда принял постриг и как его звали в миру. Старик был любопытен и болтлив и никак не хотел оставить его в покое. Не понравилось Теодосию и то, что отец Илларион питается отдельно от келейников и лучше, чем они. Тут ему вспомнились елова Луки о Доброромановых рыбах и весь рассказ послушника.

Ему стало не по себе. Он встал с постели, опустился на колени лицом к лучам лампадки и принялся читать молитвы.

Он долго молился. Но оттого ли, что ему мешало тяжелое дыхание спящего старца, или он сам не сумел должным образом сосредоточиться, молитва не дала ему полного умиротворения. Все же, когда он встал с колен, у него было спокойней на душе, и он прилег с намерением заснуть. Перешептывание келейников прекратилось, а река шумела однообразно, убаюкивающе. Теодосий закрыл глаза и скоро забылся, даже увидел сон: хотя он знал, что шумит маленькая монастырская речонка, в которой Добророман ловит форелей и усачей, ему вдруг показалось, что это Янтра, и она уже не просто шумит, а бушует, как во время весеннего половодья или после ливня. Он ясно увидел бурные, мутные волны, бьющие в прибрежные камни и мчащиеся, как бешеные кони, вниз, к полю.' Потом — откуда только вдруг взялось столько народу! — один берег реки почернел от толпы. Эти люди от чего-то убегали, какая-то опасность гнала их к реке, но какая — неизвестно. Толпа зашевелилась, люди стали переходить реку вброд. Теодосию даже показалось, что ему знакомо то место, где они пытаются это сделать, и что там глубоко даже в летнюю жару. «Они потонут, их унесет водой», — в ужасе подумал он. Не успел он это подумать, как почувствовал, что какая-то сила оторвала его от земли и понесла над водой к противоположному берегу, словно под ногами у него протянулся незримый мост. «За что, за что мне такая милость? — подумал он, и сердце его задрожало. — Другие тонут, а я ...» При этом он почувствовал такую боль в груди, что вздрогнул и проснулся.