— От всего сердца целую тебя, брат, — сказал Теодосий. — Теперь понимаю, почему тебя нарекли Добророманом.
Добророман покраснел, как девушка, и опять улыбнулся.
— А тебя как звать, брат? — спросил он. Теодосий ответил после небольшого молчания.
Монах, видимо поняв причину этого молчания, больше ни о чем не спрашивал.
— Сядь, брат Теодосий, сядь вот тут! Устал, наверно?.. Я тебе парочку. форелей на углях изжарю, чтоб ты подкрепился.
Добророман принес из шалаша треногий стул и поставил его перед гостем. Теодосий на самом деле чувствовал усталость; он сел. Дверь шалаша осталась открытой, и он невольно заглянул внутрь. Там стоял широкий, чуть не двуспальный топчан, покрытый мхом и сеном; были удочки, сети, топор, прислоненный к стене... Но были и такие вещи, присутствие которых удивило Теодосия: на маленьком столике перед топчаном он увидел утиное перо, чернильницу, толстые книги в переплетах, г над столиком полку, на которой стояло с десяток кувшинчиков — простых, широкогорлых, выкрашенных в зеленое.
— Ты, как я вижу, всячески богу угождаешь, брат?— обернулся Теодосий к Добророману, после того как монах, сходив к запруде, вернулся с двумя большими рыбами, еще трепетавшими у него в руках. — На столе у тебя книга и перо. Верно, житие какого-нибудь угодника божьего составляешь или псалтырь для монастырских надобностей переписываешь? Трудолюбивая ты пчела ...
Но Добророман махнул свободной рукой и. слегка покраснев, тихо промолвил:
— Прости, брат Теодосий, это мне не по разуму. Читать yMeK^ а вот писать — не умудрил господь. Туг я на это. Книги и перо, которые ты видишь, брату Григорию принадлежат. Вот борзописец!
Добророману не хватало слов для воспевания брата Григория. Это он — грамматик и зодчий — выстроил храм божий, исполненный благолепия снаружи и духа святого внутри.
— А если бы ты видел, как он книги расписывает. В каких только хитростях не искушен! И киноварью заглавную букву вырисует, и позолоту на нее наведет, и чем только не изукрасит! Воистину чудно и дивно, брат! И убранство миловидное, и слова все такие подобраны — душа, будто в горняя возносясь, от радости играет: «Большеокая, белоцветная юница, нарцисс добролист венный, древо доброплодное, благовонное и сладкоухан-ное...» Да все сам, все своими руками. Только светать начнет, уж он в поле, в лесу — за былием разноцветным. А потом варит его, толчет и такие добывает краски, будто прямо с небесной радуги...
Вдруг Добророман спохватился.
— Что ж это я болтаю! Ведь ты голоден и устал, — промолвил он озабоченно. — Как тебе рыбок-то приготовить? Погляди-ка! Такой форели больше нигде не найдешь. Видишь, у них красные звездочки? И не густо налеплены, а редко, аккуратно посажены. Это — настоящие.
И монах стал поворачивать рыб то спинкой, то мягким белым брюшком перед глазами гостя. Голос у него зазвучал теперь еще мягче и нежней, большие руки касались красивых блестящих рыб осторожно, словно боясь их раздавить.
— Как знаешь, брат, — ответил Теодосий, и прежнее доброе чувство к новому знакомому уступило место подо-* зрению. «Видно, чревоугодник. А таким хорошим казал^ ся!» — удивился он в душе, отводя взгляд от монаха с его рыбами. И как прежде, когда зашла речь об имени Теодосия, Добророман опять понял причину уклончивости гостя и отошел от него. Присев на корточки возле шалаша и достав из-за пояса нож, он принялся молча чистить рыб.
Некоторое время ни тот, ни другой ничего не говорили.
— Видно, рыбы у вас много; с голоду не помрете, — заговорил, наконец, Теодосий, попрежнему с недобрым
чувством глядя то на большие руки монаха, быстро, ловко чистившие рыб, то на его детски-простодушное лицо.
Добророман поднял голову и, как-то печально поглядев на гостя, кивнул:
— Нет, нет, не умрем!
Теодосию стало стыдно.
— Ты — рыбарь, как святые апостолы Петр и Андрей, — поспешно прибавил он. — Сам господь наш в земной жизни своей походил на рыбаря. Откуда ты?
Монах, кончив чистить рыб, поднял на Теодосия прежний печальный взгляд.
— Из Бдина, — ответил он. —Там в Дунае рыбу ловил; а потом, как в Тырново перебрался, на Янтре рыбачил. С детства полюбил это занятие. Родитель у меня — купец, грек. А рыбарем не был.
И он скрылся в шалаше, откуда послышался треск ломаемого хвороста и разводимого огня. Вскоре запахло дымом.
Слова Доброромана заставили Теодосия снова вспомнить о Тырнове и об отце. Ему опять как будто послышался низкий, глухой ропот Янтры. В то же время перед ним, как это было в хлеву у Амирали, возникло нахмуренное, встревоженное лицо великого прахтора. «Повидаю преподобного, поклонюсь ему и вернусь обратно в Тырново, — вдруг решил Теодосий. — Чего мне здесь ждать? Скорей в монастырь».
Но, вспомнив добрые глаза Доброромана и подумав э том, как огорчит последнего уход гостя, решил все-таки подождать. Устав сидеть на одном месте, он встал и пошел посмотреть, нельзя ли чем помочь монаху. Заглянул в шалаш и увидел, что хозяин раздувает огонь, а рыба жарится на тонком противне. Добророман был так поглощен своим занятием, что даже не заметил гостя. Теодосий отошел незаметно и, так как ему не сиделось, отправился к плотине, а потом вдоль ручья к водоему. - Водоем был круглый, глубокий, прозрачный. Си кишел рыбой: поминутно т.о тут, то там среди плавающих ивовых веток и листьев из воды показывалась остренькая головка. В одном месте на земле лежала поваленная старая верба,- и в широком дупле ее был пчелиный улей. Пчелы жужжали вокруг, хлопотливо сновали взад и вперед в горячих лучах послеполуденного солнца. У Теодосия стало легко и тепло на душе;, сам того не заметив, он
т
обошел вокруг всего водоема, глядя то на воду, то на ■лес, в этом месте не особенно густой. Иногда над самой водой с громким щебетом проносились ласточки, словно желая поймать рыбку. Кругом царило такое спокойствие, такая тишина, что Теодосий остановился в изумлении, как вдруг заметил вонзившуюся в дерево стрелу. Она торчала опереньем к реке.
«Верно, хусары охотились», — подумал он. Вытащив стрелу, он разломал ее на мелкие куски и кинул их в водоем. Какая-то крупная рыба жадно накинулась на оперенный конец и утащила его под воду.
Вдруг Теодосий увидел по ту сторону водоема между деревьями Доброромана: приставив руку козырьком ко лбу, он, видимо, искал гостя. Теодосий поспешил обратно к шалашу. Монах встретил его радостно и усадил за столик, который поставил на открытом воздухе, возле реки, под стрехой.
-- А ты, брат? — спросил Теодосий, видя, что нет второго стула.
— Я постою и буду тебе прислуживать, — ответил Добророман, хлопоча вокруг стола.
Он поставил на стол муравленую зеленую тарелку и кувшин с водой, положил круглый маленький каравай. Но когда все было принесено и жареная рыба положена на тарелку, Теодосий заставил его перевернуть вверх дном крепкую ивовую корзинку и сесть на нее. Потом прочел молитву. Оба монаха перекрестились.
Проглотив несколько кусков, Теодосий вспомнил о козьем молоке, которым угощал его Лука, и о том, что послушник говорил ему насчет Доброромана. Подняв глаза на хозяина, Теодосий тут только заметил, что гостеприимный инок даже не притронулся к рыбе, а макает хлеб в ^тупку с петрушкой и мятой. Перед ним лежал кусок брынзы и немножко луку.
Теодосий, перестав есть, обратился к нему с вопросом:
— Что это значит, брат? Гостя потчуешь, а сам, я вижу, скоромного в рот не берешь?
— Я не ем рыбы, — тихо, стыдливо ответил Добророман.
Теодосий поглядел на него с удивлением.
— Постишься?
— Пощусь? Нет, нет, брат. Я не хочу слыть более усердным, чем братия. А так, сам себя наказываю. Бог
дал жизнь всем тварям своим — и земным и водным. А я ловлю бедных рыбок, на огне их жарю, чреву человеческому в угоду. -
— Так не лови рыб и себя не наказывай. Коли это грех, лучше беги соблазна, — сказал Теодосий, еще более удивленный.
Добророман покачал головой.
