— Внука мы в монастырь отдали, — первый начал Трифон. — Вздумал читать-писать учиться, а мы — люди простые, углежоги, ни аза, ни буки не знаем. Прости, отец!

— Больно набожный мальчонка. «Пойду, говорит, в монахи, стану служителем божьим». Вот как рассуждает, — прибавил Постол. — Думали мы, думали и решили отдать.

— Хорошо сделали, христиане, — сказал Теодосий. — А звать как?

— Климентом. Ты, отец, тоже в монастырь идешь?

Теодосий кивнул.

— Так мы и думали, оттого тебя остановили. Уж ты не сердись, отец! А будешь в монастыре, не забудь про нашего внучка-то, наставляй его, просим тебя, — заговорили оба, волнуясь, перебивая друг друга. — Он — паренек покорный, ласковый. И видения у него бывают. Ты его спроси, он тебе все расскажет.

— Я не забуду, — успокоил их Теодосий.

Углежоги снова кинулись было целовать полы его рясы, но он их остановил. Трифон вытер рукавом выступившие на глазах слезы. Потом словоохотливо пояснил:

— Он у нас один, отец, — и за сыночка и за товарища. Тяжко нам без него будет, да видно — воля божья! Был бы только жив-здоров, — да и с нас бы тревога долой! Ведь в лесах наших на что уж пусто да безлюдно, а все случаются лихие люди; того и гляди обиду ему какую сделают. Нынче, к примеру, до чего страшно было. Перво-наперво приезжают хусары. Ну, ничего. Посидели они, попотчевали мы их чем бог послал, потолковали с ними... А через два дня откуда ни возьмись царские ,люди — хусаров ищут. Давай нас расспрашивать, му-пить: когда приходили, куда yIJV!H да зачем мы их принимали. Натерпелись мы страху. И потом все вверх дном перевернули: скирды раскидали, кошару развалили, трех барашков зарезали. «Чего вы ищете?» спрашиваем. А они: боярышню, мол, хусары увезли, из Одрина в царском поезде ехала, дочка какого-то великого боярина Петра, вельможи царского. Так не здесь ли, мол, не у вас ли ее спрятали? А где у нас спрятать, куда схоронить? Что у нас есть-то? Прутья да листья, только всего.

— Хлебнули мы горя, — отозвался и Постол, качая седой головой. — Спасибо, живы остались.

Теодосий опустил голову, побледнев еще больше. У него дрожали борода и усы. Он, видимо, шептал молитвы.

— Прощайте, христиане. Счастливого пути, — вдруг промолвил он и повернулся, чтоб идти дальше. —А насчет внука будьте спокойны!

— Спасибо, отец, — в один голос воскликнули углежоги. — Коли братья и сестры есть, пусть за твою доброту бог им воздаст! Сам-то ты божий, тебе ничего не надо.

Они еще раз, сняв шапки, смиренно отвесили ему глубокий поклон и зашагали дальше.

Пошел своим путем и Теодосий, опустив голову на грудь. «Сестру мою хусары похитили, Елену!» — твердил он сам себе, и жалость к Елене, к отцу росла в его груди. Но печаль эта была какая-то тихая, далекая, словно речь шла не о живых людях, а о покойниках, — так привыкло его сердце сжиматься при мысли о страданиях святых мучеников и молчать в минуты собственной скорби. Но как бы ни была эта скорбь тиха и далека, она поселилась у него в душе и точила ее, как капля, падая на одно и то же место, точит камень.

«Отец уже стар; он не перенесет этого известия, — поднимался в нем голос, сливаясь с журчаньем реки, по берегу которой он теперь шел. — Надо пойти к старику, поддержать его на старости лет и закрыть ему глаза. Надо, надо!» И Теодосий готов был остановиться и уже оглядывался назад; но при мысли о том, что, значит, придется пройти обратно весь этот длинный путь, ночевать в тех же самых лесах и доедать остатки хлеба, так и не повидав отца Григория, не услышав ни слова из его уст.

у него подкашивались ноги, и силы покидали его. И он попрежнему держал путь на монастырь, слепой и глухой ко всему остальному.

«Мой родной отец зовет меня, а духовный отец мой — здесь, в нескольких шагах. Господи, что же мне делать?» — думал он. Потом вспоминал в свое оправдание слова апос 'ола Луки о том, что человек, последовавший за Христом, не должен иметь ни братьев, ни сестер. Или вдруг ему казалось, что царские люди найдут Елену. Да еще неизвестно, верно ли поняли углежоги: можег, похищена вовсе не дочь боярина Петра, а кто-нибудь другой?

Он останавливался, даже разговаривал сам с собой. На нем лица не было.

Находясь в таком состоянии, Теодосий не заметил, как очутился на лужайке, поросшей высокой травой, и прямо перед ним возникли деревья, на которые указывал Лука. Здесь в реку вливался ручей, вытекавший из запруды, полускрытой шелестящим орешником и вербой. Ручей перегораживала полуразрушенная плотина, и по ту сторону реки стоял шалаш из хвороста, крытый соломой и конопляным стеблем. Как раз в этот момент из шалаша вышел высокий, рослый монах, босой, с засученными рукавами, без шапки. Подойдя к плотине, он наклонился было, видимо собираясь возобновить какую-то прерванную работу, но вдруг увидел Теодосия, который медленно брел, погруженный в размышления, нахлобучив шапку. ■Тогда он оставил тяжелую лопату, которую нес на плече, повернулся прямо к незнакомцу и молча уставился на него. Лицо его, румяное, здоровое, обросло русой бородой. Синие, как васильки, глаза глядели на Теодосия приветливо, прищурившись от солнца.

Уже подойдя к реке, Теодосий очнулся от своей задумчивости и со вздохом поднял голову. На него глядел незнакомый инок. Когда взгляды их встретились, монах подошел к самому берегу и замахал рукой.

— Иди сюда, брат. Куда тебя бог несет? Заворачивай сюда, сюда! — крикнул он грудным голосом.

Теодосий остановился и стал смотреть по сторонам, — нет ли где моста или упавшего деревца, по которому можно было бы перейти на тот берег. Только тут заметил он полуразрушенную плотину, шалаш, на котором сохли рыбацкие сети, и спрятавшуюся за вербами запруду.

«Это Добророман, о котором говорил Лука», — подумал он.

Но никакого мостика поблизости не было видно.

— Добрый вечер, брат, — промолвил Теодосий. — Ты случайно не брат Добророман?

Монах добродушно осклабился.

— Да, да, это я. Откуда ты меня знаешь, брат?

— Слухом земля полнится. О добром человеке всюду говорят, — ответил Теодосий, ласково глядя в синие детские глаза Доброромана. — А как попасть в монастырь, к отцу Григорию?

— Монастырь вон там, за деревьями, — опять улыбнувшись, поспешно ответил Добророман. При этом он махнул рукой в сторону той самой купы деревьев, на которую указывал и Лука. — Ты перейди сюда, брат, я тебя угощу, а потом сам отведу к преподобному. Переходи, переходи!

Теодосий опять поглядел вокруг и покачал головой. Река, разделявшая обоих монахов, отличалась стремительным течением и довольно большой глубиной; вода струилась, сонно журча, такая ясная и прозрачная, что видно было каменистое дно и маленьких рыбок, подплывающих то к одному, то к другому берегу, словно перенося слова одного человека к другому и обратно. От нее веяло приятной прохладой и запахом влаги. Теодосий поставил ногу на самый край; ком земли оторвался с легким плеском, и большая лягушка тяжело шлепнулась в воду.

— Как же перейти, брат, когда нету моста? — про-'молвил, наконец, Теодосий.

— Да, я и забыл, — крикнул в ответ Добророман, ■оглядываясь по сторонам. — Тут был мостик, да приехали хусары, в воду его спихнули. И плотину разрушили,— я вот теперь поправляю. Да ничего, ничего, я тебя на закорках перенесу.

И прежде чем Теодосий успел помешать этому, монах, приподняв рясу, вошел в прозрачный поток.

•- — Что ты делаешь, брат? Зачем это? Я и сам могу,

как ты, — стал возражать Теодосий, когда Добророман ■был уже возле него и выходил на берег.

Он даже попятился назад.

• — Ради смирения, во имя Христово. Святой Христо-

-фор всю жизнь так делал! Влезай, влезай ко мне иа спину.

Я крепкий, за меня не бойся, — быстро проговорил монах с прежним ласковым и веселым выражением.

Он так горячо уговаривал Теодосия, что тот, как ни стеснялся и ни смущался, в конце концов уступил.

Встав опять на ноги, Теодосий поклонился своему переносчику, после чего они с ним, по монашескому обычаю, перекрестили друг друга и поцеловались в уста.