Лука покачал головой.

— Нет, там мне нечего делать. Я — человек простой, неученый. А ежели коз и овец пасти, так это и на селе можно. Вот помрет старик, и уйду на село.

— Так говорить грешно, — укоризненно промолвил Теодосий. — Как будто ты своему наставнику смерти желаешь. Никто не ведает ни дня, ни часа. Это одному богу известно.

Вдруг ему пришла в голову одна мысль.

— Уж не болен ли Амирали? Не на смертном ли одре он лежит? — спросил Теодосий, внимательно поглядев на послушника.

Лука пошевелил своей тяжелой дубиной и, как-то странно улыбнувшись, ответил:

— Он всегда болен. А хоть бы и помирает? — вдруг сердито крикнул он, сверкнув глазами. — Тебе что? Туда ему, окаянному, и дорога. Он тебя погубить хотел, а ты ...

— Погубить меня? — удивился Теодосий и про себя произнес: «Прости ему, боже, его прегрешение!»

И осенил себя крестом.

Лука поглядел на него насмешливо, потом быстро наклонился к нему.

— Поджечь хлев, в котором ты заперт был, вот что мне старик приказал, — шепнул он ему на ухо. — Крестись, не поможет. Сегодня я не послушался, глухим притворился, а завтра, кто знает, — может, придется!

Он опять пошевелил дубиной и, кинув взгляд вокруг, прибавил более сдержанно:

— Пойдем, а то он того гляди позовет. Уж поздно.

Теодосий опустил голову, не глядя на собеседника. Он

не думал о том, что ему угрожает смерть, а скорбел об Амирали: как это в душу старика вселился злой дух? И что делать ему самому? Вступить ли в борьбу с сатаной или бежать, уступив ему поле сражения? То ему хотелось остаться, поговорить с Амирали и смягчить его сердце, то он видел себя коленопреклоненным перед отцом Григорием, и душа его трепетала от восторга.

Но Лука не дал ему много времени на размышление.

— Идем, идем, отец, — сердито промолвил он. — Я и осла приготовил и харчей на дорогу припас. Что голову повесил? О чем размышляешь?

Теодосий поднял голову и, ни слова не говоря, направился к башне, откуда слышался храп старика.

— Что, что ты делаешь, отец Теодосий? — воскликнул в испуге Лука, догоняя его.

— Брат Лука, —тихо ответил Теодосий, — что было бы, если б господь наш Иисус Христос бежал от сатаны, когда проклятый в пустыне его искушал? Подумай только, как он пугал господа нашего, какие J<oзни ему строил, чтобы запутать его и погубить, — но Христос, как воин в поле ратном, не отступил перед лукавым и этим спас род человеческий. Так господь поступил и нам по его примеру поступать велел. Аминь.

— Аминь, аминь! — подтвердил Лука и слегка потянул уходящего за подрясник. — Отец, отец! — прошептал он. — Я ведь сказал тебе: старик спит, а может, и в лихорадке. Оставь его!

Теодосий, ни слова не говоря, смело подошел к развалинам башни и остановился у притворенной двери в келью, где спал старик. Толкнув дверь, заглянул внутрь. Было уже темно, и мерцающий свет лампады озарял лежащего на кровати у противоположной стены старого монаха. Теодосий прислушался. Доносилось тяжелое дыхание спящего. Он открыл дверь и вошел. Некоторое время стоял неподвижно, задумавшись, потом встал на колени перед лампадой и принялся читать молитву. Лука остался на пороге, не двигаясь ни вперед, ни назад, — хмурый, встревоженный. Уже совсем стемнело, и за плечом его блестели первые звезды.

Вдруг Лука заметил, что старик медленно открывает один глаз. Быстро наклонившись, он шепнул Теодосию:

— Вставай! Амирали смотрит.

Прежде чем Теодосий успел встать с колен, старик открыл другой глаз и, тяжко кряхтя, приподнялся на постели, устремив на пленника удивленный взгляд. Он как будто не узнавал его.

Сотворив два глубоких поклона перед иконой, Теодо-сий повернулся к Амирали. В то же мгновенье глаза старика загорелись огнем, лицо его искривила судорожная гримаса, и он, угрожающе подняв правую руку, дрожащим голосом крикнул:

— Вон, вон, сатана! Изыди, окаянный! Чтоб духу твоего здесь не было! Сдохни, валяйся падалью на перепутье! Вон, псоглавец!

Схватив со скамейки, стоявшей у его изголовья, какую-то книгу в тяжелом переплете, старик швырнул ее

прямо в лицо Теодосию. Тот принял удар, не шелохнувшись. Тонкая струйка крови потекла у него из лево'й: ноздри. Он вытер кровь полой рясы и попятился к двери.

— Прости тебя боже за то, что ты творишь, — печально промолвил он. — Я ухожу.

И он, немного ссутулившись, вышел из кельи, а вслед ему продолжали нестись бешеные проклятия и ругательства злобного Амирали. Теодосий пошел по той же тропинке, по которой пришел с Лукой. Подойдя к ограде, увидел перед собой человеческую фигуру. Это был Лука. Послушник держал за повод мирно щипавшего траву белого осла.

— Ну как? Попрощался? — с усмешкой спросил он.

— Ему я простил, а сатане, который в него вселился, показал, что не боюсь, — возразил Теодосий.

— Сам он и есть сатана; еще злей сатаны; а ты одно заладил, — грубо прервал послушник. — Оттого я и не могу в Парарии оставаться. Человек уродился таким, а они знай свое: «в него нечистый вселился», «злое наваждение». А коли добрый — так «ангел божий в сердце у него».

— Разве ты не веруешь в ангелов божьих, брат? — строго спросил Теодосий.

Лука ответил не сразу; по своему обыкновению он сперва отвернулся и поправил деревянное седло на осле.

— Верую, верую, — наконец ответил он. — Только ни сатана, ни ангелы мне не являлись. Другой раз просишь, чтоб явились. И ничего. То Рогушка заблеет: «травы давай», то филин в лесу заухает.

Сделав несколько шагов вниз по тропинке, Теодосий обернулся и, словно вдруг вспомнив, спросил:

— Ты прежде, кажется, и отца Григория бранил?

Лука пошел за ним, ведя осла в поводу. В темноте

человек и животное казались двумя близкими, родными существами.

— Нет, его я не бранил, — ответил он. — Это — хороший человек. 5I бранил Добророманова старца Иллариона.

— А кто такой Добророман? — осведомился Теодосий, которому это имя показалось странным.

— Увидишь, как только будешь подъезжать к обители. Он живет отдельно, возле речной запруды. Его дело — рыбу ловить для своего старца.

— За что же ты бранишь этого праведника, отца Иллариона? Нехорошо, нехорошо, — укоризненно промолвил Теодосий и опять стал спускаться вниз, по белеющей в ночной тьме, словно посыпанной мукой тропинке.

— За что браню-то? —сердито переспросил Лука. — Да как же мне его не бранить, не ругать, хоть я и простой, неученый человек? Мало того, что Руско — Добророман этот самый — круглые сутки рыбу ему ловит, да не какую-нибудь, не плотву, не карасей, не окуня, а все форель да усача. Даже зимой, когда запруда льдом и снегом покрыта, — и тогда он Доброромана за рыбой посылает. Ну, вернулся раз Добророман с рыбалки поздненько что-то: замерз, бедный, закоченел весь. Стучит в дверь к старцу и тихо просит: «Пусти, отец наставник, опоздал я, замешкался, лед пришлось прорубать. И ни усача, ни форели не попалось, одни раки да плотва». Старец-то как рассердится; ни на рыбу, ни на раков и глядеть не стал; перед носом у него дверь захлопнул. Истинная правда! А Добророману стыдно стало: старца, мол, оскорбил. Он — на колени: прости, дескать. Всю ночь так простоял, да на коленях и заснул. Утром нашли: ни жив ни мертв... Погоди, отец! Нам не по этой тропинке, а направо, — вдруг оборвал Лука свой рассказ. — Так мы на поляну выйдем, где вчера вечером костер горел. Того и гляди еще хусара встретим! А по этой вот тропинке хоть дальше, да безопасней.

И послушник первый пошел направо, а Теодосий — за ним, опираясь на палку. Вокруг стало просторней, леса не было, только кусты да низкий кизил. Всюду царил полумрак: месяц словно не собирался всходить, и только несколько звезд тихонько дрожали на небе.

Лука и Теодосий прошли молча шагов пятьдесят. Вдруг они очутились перед громадным столетним дубом.

Лука, резко остановив осла, обернулся к монаху. Лицо его казалось смутным бледным пятном.

— Ну, как по-твоему, отец? — начал он опять сердито. — Справедливо браню я старца Иллариона или нет? Скажи! Что молчишь?