Момчил долго глядел на девушку и на лозу. Он словно увидел Елену новыми глазами. В сердце его задрожало что-то ласковое, нежное, и он невольно вздохнул из глубины души. «Люблю я ее? Или ненавижу? Что это мне вздумалось состязаться с ней в пляске на Камниновом лугу?» — опять пронеслось в голове его, как тогда, у могилы Сыбо.
— Нет, — сказал он наконец, покачав головой. — Нет. Тебе я верю, но не верю ни твоему отцу, ни остальным. Они тебя не отпустят обратно. И так будет лучше. Твой отец сделал много зла и мне, и покойному Сыбо, и Евфросине. Все это надо возместить ему тут, на земле.
— Если отец умрет, ты и меня не увидишь в живых, — промолвила она тихо, но твердо, глядя прямо в глаза Момчилу.
Воеводе опять кровь бросилась в лицо. Рука его натянула поводья. осадила коня.
— Эй, соколы-юнаки! — крикнул он. — На коней! Все на коней! Что мы медлим, ожидая решения женщины, боярышни? Не хочешь добром, тем хуже для тебя!
И он, нагнувшись над головой коня, хотел подхватить девушку за талию. Но в то же мгновенье Евфросина, до тех пор стоявшая наверху, опираясь на столб, и глядевшая на брата и боярышню заплаканными глазами, поспешно сбежала вниз и кинулась между ними.
— Не трогай ее, Момчил! Не прикасайся к ней! — не своим голосом закричала она. — Погоди! Сперва послушай, что я тебе скажу.
Момчил медленно привстал в седле и поглядел на сестру. Остальные разбойники, уже сидевшие на конях, подъехали ближе.
— Момчил, — начала она, схватив его за руку.
Голос ее прозвучал одиноко, печально, словно с трудом вырывался из груди.
— Момчил, — повторила она тише, и глаза ее налились слезами. — Если ты хочешь, чтоб у тебя была на свете сестра, которая думает и молится за тебя, не трогай боярышню Елену. Оставь ее! Мы с ней вместе съездим в Тырново, вместе вернемся к тебе, коли господь судил ей женой твоей стать. Только не так, насильно...
— Довольно, довольно, сестра, — тихо промолвил Момчил. — Я не сделаю Елене ничего плохого. Но ты слишком легко забыла, кто ее отец, забыла о сыне Сыбо и о самой себе. Эх, — вздохнул он. — Не по злобе я это делаю, нет!
Он покачал головой.
— Простись с Еленой, — сказал он потом кротко, но решительно. — Она поедет со мной. Пора.
— Пора, пора, воевода, — в один голос повторили разбойники, находившиеся ближе. — Солнце уж вон как высоко! И греческие пограничники того и гляди про нас пронюхают...
— Где перстень Елены? — вдруг спросила Евфро-сина. — Отдал тебе его Сыбо покойный?
— Почему ты спрашиваешь, сестра? — удивился Мом-чил и достал из-за пазухи перстень. — Вот он. Отдай ей. Я его возвращаю. Не нужно мне боярского приданого.
— Братец, — взяв перстень, зашептала монахиня после небольшого молчания, и голос ее опять с трудом вырвался из груди. — Ты не хочешь меня послушать, отпустить Елену? Тогда, бог видит, я не могу больше таить то, что до сих пор от тебя скрывала.
Она помолчала, потом тихо прибавила:
— Ты хочешь выместить на Елене обиду сестры, а сестра твоя сама виновата перед ней, очень виновата.
— Что? — воскликнул в страхе Момчил. — О какой вине ты говоришь?
Монахиня медленно перекрестилась.
— Я говорю истинную правду. Перстень, который ты отдал мне сегодня, Момчил, прежде носила я. И дал мне его отец Елены, великий боярин Петр. С этого и пошли все беды. Не возьми я его, ничего бы не было. Когда тебя били тогда возле крыльца, я ничего не сделала, чтобы тебя выручить. Плакала кровавыми слезами, а подумаю, что ты можешь... что ты можешь его убить...
— Его? — перебил Момчил. — Кого — его?
— Боярина, — упавшим голосом ответила монахиня. — Полюбила я его, хотела его женой, боярыней стать. Вот как, братец!
— А-а! — вырвался из груди воеводы глухой рев.
Он застыл на месте, побледнев как полотно. Глаза его, страшно расширившиеся, метали молнии.
— Братец! — простонала монахиня и рухнула на плиты.
Елена кинулась к ней. Среди хусаров произошло движение.
Вдруг Момчил выхватил из ножен свой длинный меч, со страшной силой взмахнул им и, не дав никому опомниться, одним ударом снес хрупкую молодую лозу, к которой перед тем притулилась Елена. Срезав растение, клинок с глухим звоном ушел глубоко в деревянную стену.
— В горы, в горы! — крикнул воевода, вырвав обратно меч.
Дикий, безумный взгляд его остановился на Елене.
— Отправляйся к отцу в Тырново! Сейчас же, без промедления, пока я совсем не обезумел. И ее бери с собой! У нее больше нет брата, а у меня нет сестры.
— Воевода, воевода! — воскликнула боярышня, но голос ее потонул в топоте копыт и бряцанье оружия.
— За мной! — крикнул Момчил, пуская коня вскачь.
Он ни разу не оглянулся. За ним и за хусарами, отстававшими от него, несмотря на стремительный бег коней, поднялась туча пыли, вскоре скрывшая их из глаз.
Елена с измученным лицом повернулась к монахине, окруженной богомолками, которые терли ей виски. Взгляд молодой девушки привлекла упавшая на каменные плиты перерубленная лоза. С молодых побегов и разруба падали крупные прозрачные капли. И девушке показалось, что это не лоза, а она сама лежит на мощенном плитами монастырском дворе, сраженная мечом хусара, истекая кровью. Ей стало жаль и лозы и себя. Жаль Евфросины. Но больше всего болело у нее сердце за самого Момчила.
Она поглядела на убегающую вверх горную дорогу. Всадники уже въезжали в лес, на краю которого белела башня.
Ветер сдул облака пыли в сторону, и боярышня увидела зеленый боярский плащ Момчила, скакавшего впереди.
Она горячо перекрестилась, и губы ее зашептали молитву.
12. В ПАРОРИЮ
Тот день, когда Сыбо с Момчилом похитили Елену и Райко отвез ее в монастырь св. Ирины, брат ее Теодосий провел взаперти в хлеву, пленником бешеного фанатика, старого злого Амирали. Кроме мучительного сознания, что встреча с отцом Григорием отодвигается на неопределенное время, он никаких неприятностей не испытывал. Лука, все такой же молчаливый и хмурый, носил ему козье молоко, просяной хлеб и воду, а раз даже вытащил потихоньку из-под полы немножко щавелю и мелкой землйники. Когда Теодосий пробовал с ним заговорить, послушник отворачивался либо знаком давал понять, что снаружи подслушивают. В самом деле, пленник несколько раз слышал постукивание посоха; он понял, что Амирали, не доверяя Луке, стережет его сам. Ему даже показалось, что старик нарочно топчется за дверью, словно ожидая от него не то показания, не то еще чего-то. В конце концов, видя, что его ожидания напрасны, Амирали с сердитым ворчаньем позвал Луку. Послушник недовольно откликнулся и куда-то исчез. Потом Теодосий услыхал, как Амирали, подойдя к самой двери, что-то гневно запел, то и дело останавливаясь, громко, протяжно восклицая: «Анафема!» и ударяя посохом в землю. Так продолжалось до захода солнца: старик пел, а Теодосий молча, печально сидел в хлеву.
Там уже совсем стемнело, когда Теодосий очнулся от своих грез. Он забыл и о плене и об Амирали и думал только о той радости, которая ожидает его в Парории, у преподобного. Снаружи пение умолкло, и все затихло.
Потом раздался стук в дверь, и голос Луки произнес:
— Выходи, выходи!
Приоткрыв дверь, Теодосий увидел послушника, который стоял прямо за порогом с той же толстой дубиной в руке. Лицо его было пасмурно, как всегда. Прислушавшись, он тихо заговорил:
— Собирайся, отец! Амирали заснул, и я отведу тебя в Парорию.
Теодосий поглядел на него с изумлением.
— Как бы на тебя не обозлились разбойники, да и старик? Не надо его обманывать, брат Лука.
Послушник опустил глаза и еще больше нахмурился.
— Идем, идем, — глухо пробормотал он. — Здесь останешься, плохо тебе придется.
И после небольшого молчания резко, раздраженно прибавил:
— Обо мне какая тебе печаль? Хусаров нету: поехали царскую свадьбу грабить. А старика я не боюсь.
Послушник кивнул в сторону развалин, откуда доносился громкий храп.
— Добрая у тебя душа, брат, — сказал Теодосий. — Пойдем со мной в Парорию. Отец Григорий и тебя примет.
