— Ладно, — прибавил он, помолчав. — Будь по-твоему. Не пойду я в лес. А можно бы тетеревов да перепелок настрелять. Чем гостей угощать-то будешь?

— С какой же стати мне срамиться? Неужто у н-их ни поваров, ни хлебопеков, ни всех, кого нужно, — нет? Станут они мою мужицкую, корчмарскую стряпню отведывать? И то уж мне великая честь, что порог мой переступят, в моей горнице сидеть будут... Про то век мне помнить да вспоминать! А вот я с болтовней с твоей икону украсить позабыла и лампадку перед святым зажечь. Что обо мне преславная наследная чета подумает, которая патриархам и архиереям руку целует?

И она кинулась в тот угол, где в глубине маленькой ниши находился старый почерневший иконостас.

Смил поглядел на нее, покачал головой и вышел во двор.

— Ворота шире открой да за печью последи! — крикнула жена ему вслед, не оборачиваясь.

В это время нищий, который открыл глаза еще в тот момент, когда женщина заговорила с мужем, медленно, кряхтя и охая, поднялся с лавки. Он долго моргал, почесывая у себя в поредевших грязных волосах и глядя на женщину. Лицо у него было худое, обветренное, обожженное солнцем, одежда представляла собой лохмотья, кое-как заштопанные разноцветными лоскутками.

Когда женщина зажгла лампадку перед иконостасом и, склонившись, начала креститься, нищий заговорил.

— Покровителя дома сего ублажаешь, Хубавелка-корчмарша? — промолвил он гнусавым тягучим голосом. — Похвально. И елей возжгла перед ним и базиликом икону убрала. Помоги тебе пресвятая богородица, и святой спас, и все святые подвижники и страстотерпцы!

Но женщина продолжала молча креститься, стоя к нему спиной.

Нищий немного помолчал, шевеля нижней челюстью, потом окинул взглядом горницу и вкрадчиво, льстиво промолвил:

— Видно, ты тоже иярских гостей ждешь, дай бог им долгие лета! Поприбрала все в доме, как перед праздником. Сразу видать, хорошая хозяйка. Уж и дым над трубой завился... Славно!

Он одобрительно кивнул, и маленькие мигающие глазки его так и забегали по всем углам, как у пойманной лисицы.

— На все божья воля! Кому дом — полная чаша, а кто по миру ступай, — продолжал он тем же голосом. — Ходишь по путям-дорогам, нет-нет да добрые люди и найдутся: то грошик христа ради, то ломоть хлеба просяного за у покой души подадут. Только как закатится звезда вечерняя и стемнеет, так сердце и сожмется. Того и гляди вепрь либо хусар тебе навстречу, а не то колдунья-ворожея, из тех, что луну с неба сводят и в котле варят. Или на бесовское игрище набредешь, сохрани господи!

Корчмарша Хубавела, окончив поклоны, встала с колен. Кинув косой взгляд на нищего, она сердито прервала его:

— Ты лучше на двор ступай, дед Кузман! Нынче мы знатных гостей ждем. К лицу ли бедняку с царской семьей под одной кровлей ночевать?

Нищий поднялся со скамьи.

— Ладно, ладно, Хубавела милая, — промолвил он уже без прежней вкрадчивости в голосе. — Что ж, коли гонишь, я уйду. Только помни: было время, сам господь с нищенской сумой по земле ходил, черствые куски собирал. Как бы, нищего прогоняя, господа бога не прогнала!

Только корчмарша хотела ему ответить, как спавшая на пороге собака подняла голову и зарычала, а потом вскочила и с огл у тигельным л аем кинулась во двор. На дороге послышался конский топот.

Хубавела подбежала к двери, высунулась наружу.

— Боже мой, господи, пресвятая богородица, помилуй нас! Вот они! Едут! Народу-то сколько! Коней-то! А впереди будто наши воины, с башни. Ну да; вон Абленко, вон Герман, вон Латун. Кому-то руками машут, кричат. Это кто же такие — отроки или хусары теперь из лесу вышли? И Герман гонит их прочь. А, это поводыри с медведем.

Вдруг корчмарша умолкла, оглядела себя.

— Господи! — спохватилась она. — Гости едут, а я в рубахе одной! Совсем ума лишилась.

И забыв про медведя на дороге и про деда Кузмана в горнице, кинулась в каморку возле очага. Вскоре оттуда послышалось хлопанье открываемых и закрываемых сундуко в и шк афов.

Пока корчмарша прихорашивалась, царски.й поезд вышел из леса и растянулся на окружающем постоялый двор лугу. Кроме новобрачных и боярынь, чьи колымаги не съезжали с дороги, все остальные рассыпались по широкому зеленому ковру, и скоро там не осталось ни пяди свободного пространства: люди, животные, телеги — все перемешалось, производя издали полное впечатление открывающейся ярмарки, где купцы разгружают свой товар. Стоял страшный шум, порядок совсем расстроился, и никто уж не пробовал его восстановить. Каждый старался выбрать местечко п окр а сивей да п оудоб ней: под каким-нибудь одиноким деревом, в тени, л ибо на краю луга, поближе к реке, к водопою. Скоро загорелись костры, и дым тонкими стр у я м и поднялся к небу, зардевшемуся, как смущенное девичье лицо.

Несмотря на противодействие воинов, замеченных Хубавелой с порога постоялого двора, Сыбо и Гедеон, пр итворяясь глухими, шли все время по кр аю дороги, держась возле колымаг с боярынями; последние, как только завидели медведицу, стали ее подзывать. Коло-жега остался с двуколкой в лесу, как было условлено заранее, и теперь медведица лениво переступала лапами на поводу у Гедеона.

Сыбо шел сзади, с большой палкой в руке, отвечая на шутки и ловя медовые пряники, золоченые орехи и м едные монеты, котор ые кидали ем у б оя р ы ни вместе с шутка ми и насмеш к ами. И вот когда первая, самая большая, покрытая багряным шатром колымага остановилась у раскрытых настежь ворот постоялого двора, медвежьи поводыри, оказавшись совсем рядом, ув идел и: с п ер едка ловко с п р ы г нул на землю высокий юноша с пробивающимися усиками, в дорогой красной одежде, обшитой мехом, и в таких же красных сапожках с золотыми шпорами. Он тотчас повернулся опять к колымаге, приподнял висящий спереди ковер и что-то сказал по-гречески. Вскоре оттуда показалась худенькая девушкг, совсем ребенок, так пышно и п естро разодетая, что если б не слегка испуганный взгляд живых глаз, который она устремляла то на юношу, то на ждущую у ворот, уже успевшую нарядиться Хубавелу, то на медведя с поводырями, ее можно было бы принять за красивую большую куклу. Юноша засмеялся над ее испугом, поднял ее на руки и быстро поставил на землю. Это был старший сын Иоанна-Александра Михаил-Асень, а испуган-ная худенькая девочка — его юная супруга, десятилетняя дочь Андроника—Мария.

За новобрачными из колымаги вылезли несколько веселых молодых боярынь и одна пожилая особа, глядевшая вокруг гордо и надменно. Следовавшие за колымагами и окружавшие их молодые бояре спешил и сь. Кинув поводья своим конюхам, они присоединились к толпе боярынь, теснившихся за наследной четой.

Михаил-Асень, продолжая беседовать по-гречески с женой и держа ее за руку, направился к воротам. Тогда Смил, заранее вставший у ворот с хлебом и солью на блюде, по знаку корчмарши опустился на колени и поднял блюдо высоко вверх. А Хубавсла поклонилась в землю. Она была во всем новом, частом: на голове у нее красовалась необыкновенная шапка кр а с ного сукна в виде тарелки, отягченная нашитыми на ней золотыми и камешками, а в ушах висели новые, еще более тяжелые серьги, которые так оттягивали уши, что те, казалось, вот-вот разорвутся.

— Добро пожаловать, царь с царицей! — громко произнесла она, выпрямившись. — Не побрезгуйте нашим хлебом-солью!

Михаил-Асень опять что-то шепнул на ухо жене. Маленькая царская сноха с любопытством поглядела на улыбающуюся ей до ушей Хубавелу и засмеялась в ответ. Из - за розовых губок показались ее маленькие белые зубки, похожие на нитку мелких жемчужин. Протянув покрытые кольцами и запястьями руки к блюду, она отломила кусочек хлеба.

— В соль, в соль! — закричали по-болгарски и по-гречески стоявшие сзади.

Мал е нькая новобрачная поко р н о опустил а хлеб в соль.

— Эвхарист6! — промолвила она тихим, нежным голосом, попрежнему улыбаясь, но тут же, спохватившись, с трудом и не вполне правильно произнесла по-болгарски: — Благодарю!

Царевич тоже отломил кусочек хлеба и, проглотив его, положил на блюдо большую золотую монету. Лицо Хубавелы совсем расплылось в улыбке. Она наклонилась, приведя в движение свои тяжелые серьги, и поцеловала маленькую, детскую ручку Марии.