По широкой, утоптанной царской дороге из Одрина в Диамполь, уже близко к постоялому двору, двигалась третья группа. Это был царский свадебный поезд. Он растянулся на расстояние полета камня, и от жары или в ожидании близкого привала порядок его расстроился. Все же над шумной и пестрой вереницей всадников, пешеходов и повозок угадывался чей-то бдительный глаз.
Головную часть поезда составлял отряд конных царских телохранителей — отборных, рослых воинов в красных одеждах хорошего покроя, золоченых шлемах и латах. Вместо копий и луков они были вооружены обоюдоострыми секирами и длинными мечами, колотившими их по бедру.
За телохранителями, на таком расстоянии, чтобы ветер успевал отнести в сторону поднятую ими пыль, следовала вереница больших, тяжелых колымаг. Каждую из них тянули две пары лошадей с медными бляхами на лбу и дубовыми листьями за ушами. Под сенью высоких пестрых шатров, по сторонам приоткрытых, чтобы дать доступ воздуху, сидели или полулежали боярыни в обшитых позументом фиолетовых или желтых платьях, вертя головой во все стороны и без умолку болтая. Некоторые держали на коленях и гладили ручных белочек или пушистых белых зайчиков. Между колымагами торопливо шагали пешие слуги и бежали большие, раскормленные псы.
По обеим сторонам колымаг ехали мужчины — бояре, болгарские и византийские, в сопровождении своих со* кольничих, державших на правой руке обученных лову соколов в надвинутом на самый клюв красном колпачке. Бояре помоложе горячили своих вспотевших коней, время от времени перекидываясь задорными шутками с боярынями. А старики дивились какому-нибудь поражающему своими размерами, сожженному молнией дубу или следили за кругообразным полетом орлов над дорогой.
За царскими колымагами тянулись повозки меньших размеров — обыкновенные крестьянские арбы, а также навьюченные мулы, которых вели их хозяева — крестьяне, обязанные царской семье гужевою повинностью. Животные храпели от духоты и жажды, а усталые крестьяне лениво и грубо перебранивались да от нечего делать стегали животных сорванной по дороге крепкой хворостиной. В самой середине поезда, по обочине дороги, на рыжем коне, окруженный слугами, ехал белобородый, но бодрый старик — протовестиарий Ра-ксин. Он то и дело оборачивался, окидывая орлиным взглядом навьюченных лошадей и мулов. На его обязанности было доставить в Тырново все эти сундуки и узлы с приданым юной византийской царевны и с кувшинами, серебряными блюдами, драгоценными мехами, привезенными из Царевца для свадьбы. Заметив, что какая-нибудь телега, нарушая порядок, отстает, он взмахивал своей тугой плетью, одним ударом наказывая и животное и человека.
За обозом с приданым в беспорядке двигались груженые ослы, двуколки со шкурами только что убитых зверей, повара с козлятами и ягнятами, предназначенными к убою на ближайшем привале, псари и охотники, еле сдерживающие целые своры охотничьих собак, рвущихся вперед с высунутыми языками. Были тут и крестьяне с топором или рыболовной сетью, наброшенной на плечи внакидку. Шум тут стоял такой, что невозможно было разобрать, кто с кем бранится и из-за чего.
Замыкался свадебный поезд еще одним конным отрядом татарских наемников. Близость царской свиты не позволяла им заниматься грабежом, по примеру товарищей из другого отряда, и они сидели в седлах чинно, не раздеваясь и не снимая шапок.
В то время как эти три группы приближались к постоялому двору, там царили мир и тишина. Двор этот представлял собой прочное каменное строение, не позволяющее предполагать, чтобы в нем могло разместиться особенно много народу. Возле этого здания, на самой насыпи Большого рва, возвышалась полукаменная, полудеревянная башня с бойницами и узкими окнами для наблюдения за местностью. Чтобы проникнуть на постоялый двор, надо было пересечь Большой ров, который тянулся в re в ремен а, как и теперь, от Черного мор я до Марицы — то в качестве рубежа, отделяющего болгар от греков, то в качестве оборонительного укрепления. Двор, тянувшийся и по ту сторону рва, был огорожен крепким частоколом с заостренными верхушками. Внутри ограды находились хлев, конюшня, печь, в данный момент дымившаяся, колодец с истертой колодой для поения скота и, под сенью нескольких старых развесистых вязов, десяток ульев. Возле постоялого двора раскинулся прекрасный зеленый луг. Лес тут словно обрывался у самого рва. По ту сторону рва царская дорога вступала в жиденькую рощу, где преобладали ореховое дерево и кустарники.
В горнице было трое. У очага с огромным закопченным сводом, как в монастырских кухнях, высокая полная женщина, засучив рукава, месила в глубокой квашне тесто. Время от времени она останавливалась, чтобы перевести дух, вытирала тылом руки пот со лба, причем тяжелые серьги ее качались, как маятники, и выглядывала в полуотворенную дверь наружу. Лицо у нее было белое, но имело мужское выражение, и черные брови сходились на переносице.
Возле двери сидел на корточках мужчина — толстый, как женщина, с такой густой и пышной растительностью на лице, что нос, губы и глаза его казались маленькими полянками в густом дубняке. Он старался поправить тетиву старого лука, даже язык высунув от напряжения и что-то сердито ворча, так как то крепкая воловья жила выскальзывала у него из рук, то упругий кизил отскакивал в сторону.
И женщина и мужчина одеты были не по-деревенски и не по-городски; внешним видом своим они производили впечатление скорее момчиловых хусар, чем мирных крестьян.
Третий был худой старик-нищий. Он храпел, лежа навзничь на краю деревянной скамейки, тянувшейся вдоль стен вокруг всей комнаты и служившей днем для сиденья, а ночью для сна. В стены были вделаны широкие полки, незатейливо расписанные цветами и завитушками. В самом темном углу, возле очага, пять-шесть ступенек вели в маленькую каморку, отделенную от большой горницы низкой дощатой перегородкой. Кроме людей, в горнице находились спящие на пороге, дружески обняв друг друга, старый пес с гр я зной белой шерстью и большой черный кот.
Косматый мужчина в конце концов натянул тетиву и встал на ноги. Несколько раз испробовав упруг°сгь лука, од0брительно кивнул головой и пошел к двери. Но только приготовился переступить порог, как жена повернула к нему голову.
— Эй, Смил, Смил! — крикнула она, видя, что он уходит. — Куда это ты с луком-то? Опять в лес норовишь, бездельник этакий?
Голос у нее был такой же полный и сильный, как фигура. Муж лениво обернулся.
— Меси тесто и не суйся, куда не спрашивают, — сказал он с досадой, низким голосом, исходящим как будто из длинной медной трубы. — Что мне — около тебя сложа руки сидеть, что ли?
— Мать пресвятая богородица! — взволнованно воскликнула женщина, подняв на мужа изумленный взгляд. — Сложа руки? А кто ворота отворит, когда царская свадьба приедет? Кто поводья у бояр и владетелей примет, коней их проводит? Тут царского поезда с минуты на минуту жди, а он в лес ладит.
— Пускай сами проводят, — таким же недовольным голосом возразил муж. — Я не отрок, не конюх ихний.
Жена принялась быстро и ловко счищать скребком налипшее тесто с рук, в то же время отчитывая мужа:
— Нет у тебя ни стыда, ни совести! Что ж, мне одной-одинешенькой гостей встречать? И каких гостей-то, господи! Все — знатные бояре да боярыни, а пуще того — царский сын с царской снохой. Да того и гляди еще сам царь нагрянет, упаси богородица и святая Петка! Тогда мне совсем пропадать...
— Позови воинов с башни, — возразил муж. — Царские люди они, пускай царских людей и встречают.
— Нету их; сами царский поезд встречать пошли. Да ты на них не сваливай. Коли в лес уйдешь, я тебе ни хлеба, ни соли давать не буду. А вина тогда на луне ищи. Жри сырое мясо, как басурман! — решительно объявила жена, сделав угрожающий жест рукой.
Потом покрыла тесто чистой холстиной и пихнула квашню к очагу.
— Ишь ты, злющая какая!—проворчал косматый Смил, но уже более мягко, примирительно.
