И отошел от перил.

Коложега наклонился над женой, что-то тихонько ей шепнул и, хотя она упиралась, продолжая свои причитания, заставил ее встать. Потом поднялась на ноги и дочь. Мать пригладила волосы и опять застонала, но уже более сдержанно, вполголоса. А дочь прижалась к ней, по-прежнему не отрывая рук от лица.

— Ведут, ведут хусара! — закричали крестьяне.

— Станой! Станой! — зашептали разбойники на крыльце.

Вскоре Станой, окруженный конвойными, предстал перед Момчилом.

— В лес хотел убежать, — сказал один из конвойных.

— Нашел куда, — отозвался другой разбойник, постарше. — Хотела рыба уплыть, да прямо в невод.

Станой поднял голову и со страхом поглядел по сторонам. Это был еще молодой высокий мужчина с совершенно круглым мясистым лицом; все на этом лице — и жесткая русая борода, и длинный нос, и скулы, как у татарина, — выдавалось вперед. Волосы низко спускались над узким лбом.

— Знаешь, зачем я тебя позвал, Станой? — сурово спросил воевода после продолжительного молчания, во время которого он смотрел в лицо разбойнику, но так, словно видел что-то совсем другое.

— Знаю, — ответил тот и опустил глаза.

— Значит, это верно — на что жалуются крестьяне, у которых ты ночевал?

— Что ж, верно. ..

— Не хочу я сегодня видеть поднятой плети, а то с этого бы начал. Теперь сам выбирай: либо виселица — вон на том суку! — либо...

Покорно посмотрев в ту сторону, куда ему указал воевода, разбойник увидел крепкий ясеневый сук, протянувшийся над Обрадовым двором, будто тело огромной змеи.

— Как думаешь, выдержит? — продолжал Момчил, и выражение лица его стало еще суровей и строже.

— Кто его знает! — ответил разбойник бледнея.

— Либо — ежели не виселица, тогда... Землю умеешь пахать? — неожиданно спросил воевода.

— Умею.

— А на медведей да волков ходить?

— Моту.

— Тогда, коль не хочешь качаться на этом дереве, нынче же женись на девушке, которую обидел. Когда мы отсюда уйдем, ты останешься в Чуй-Петлеве — будешь пахать и сеять да ходить на медведя. Понял?

— Понял.

— Ну вот, думай.

Среди крестьян и хусаров опять началось шушуканье да перешептывание. Коложега с женой были как будто довольны, но девушка вдруг заплакала, закричала:

— Не пойду за хусара, нипочем не пойду! Не хочу проклятого! Пусть на виселице висит, пусть орлы да вороны тело его терзают!

— Правильно говорит Маргида! На виселицу его! Не надо нам хусара, басурмана на селе! — поддержал один из крестьян, но другие стали его одергивать, и он умолк.

Момчил кивнул Твердку, который стоял ближе, почесывая себе затылок, как будто это его спросили, что он предпочитает: жениться или быть повешенным, — и что_-то шепнул ему. Хусар поспешно скрылся в горнице и через некоторое время вернулся, неся в руках ларец, который он передал Момчилу.

Открыв ларец, воевода выложил себе на ладонь no очереди, так, чтоб все видели: пару крупных золотых серег, два перстня, каждый с большим камнем, да косичник из монист и весело позванивающих грушевидных серебряных пластинок.

— Вот от меня подарок невесте, — сказал Момчил, глядя на Коложегу с женой. — От посаженого- отца.

У Коложеги глаза разгорелись.

— Дай тебе бог здоровья! — воскликнул он. — Великая честь нам.

Он поклонился. Жена его перестала стонать и плакать и принялась отнимать руки дочери от ее лица. Наконец девушка приоткрыла лицо и одним глазком взглянула на подарки. Вслед за ним появился и другой глаз, и девушка как будто забыла и свой позор и слезы. Совсем успокоилась.

— Ну как? Решил? — обернулся Момчил к Станою.

Хусар взглянул на дерево-, потом на девушку.

— Да что ж, лучше повесь, воевода, — сказал он. — Не хочу я жить без дружины. Да еще, кто знает, возгордится девка, — того и гляди верх забирать станет. А смерти все равно не миновать ...

Все присутствующие — и хусары и крестьяне — засмеялись, но Момчил опять нахмурился.

— Не повесить, а сжечь живым тебя надо, — воскликнул он. — Пошел, сейчас же пошел к невесте!

И крепко толкнул его к Коложеге с семьей.

Тут вмешались крестьяне. а потом и хусары: все, повеселев, дружно принялись — кто уговорами, кто пиика-ми — подталкивать упрямого жениха к невесте, окончательно отнявшей руки от лица. Ее раскрасневшееся, мокрое от слез, но круглое и свежее личико прояснилось и похорошело; а когда мать, хлопотавшая тут же с другими женщинами, надела ей серьги, перстни и головной убор, она стала выглядеть настоящей невестой.

— Воевода, — сказал Коложега, вытирая теперь уже радостные слезы, — надо ее хорошенько убрать, нарядить . Коли свадьбу, так чтоб людей не было стыдно. Не отложить ли венчанье до завтра?

— Нет! Сейчас же, тут же — или убирайтесь с глаз долой, — сердито ответил Момчил. — Только у меня и забот, что о вас думать. Где ваш поп?

— Да вот Обрадко. Он у нас и поп и протопоп.

— Так ступайте! Целуйте крест и окрутите ее скорей!

— Мы креста не целуем, — возразил один из присутствующих, старый-престарый дед, сгорбленный и опирающийся на посошок. — На кресте евреи Христа распяли; с какой же стати целовать позор и муки господа нашего? Обрадко только «Отче наш» прочтет да по два-три глотка вина молодым выпить даст.

Обрад, до тех пор стоявший в стороне, как будто все происходящее совершенно его не касалось, поднял голову и подошел к Момчилу.

— Ты в самом деле хусара своего женить на нашей девушке хочешь? — тихо спросил он.

Момчил кивнул.

— Мы христиане и человеческой крови не проливаем, — еще тише продолжал Обрад, глядя Момчилу в глаза.

Момчил сперва нахмурился, как будто рассердившись, но потом захохотал.

— Ладно, ладно, он тоже не будет проливать. Твоим станет — христианином, богомилом. Ступай, прочти над ними что знаешь.

Обрад остался как будто недоволен и хотел что-то возразить. но в это самое время послышались крики, топот копыт, и в село влетел Райко со своей дружиной. Скоро всадники остановились перед крыльцом Обрада.

— Доброе утро, Момчил! — весело крикнул Райко, не слезая с коня, и взгляд его остановился на разубранной невесте с женихом. — Да тут свадьба? — еще веселей продолжал он. — Там царская, а здесь хусарская! В добрый час, в добрый час!

— Во-время поспел, Райко! — медленно промолвил Момчил, насупившись. — Рано с дружиной прибыл. Чего-чего, а пиров да бесед никогда не забываешь.

— Что поделаешь! — виновато ответил Райко, густо краснея. — Дорога дальняя. да и заблудились мы ... Кабы не петухи, долго еще плутали бы вокруг этого проклятого Чуй-Петлева, будь оно неладно! А ты не сердись, — без передышки продолжал Райко. — Я привез тебе то, что ты хотел. И Сыбо... Знаешь? Сыбо, побратима твоего. И языка. ВоТ этого боярина. ..

— Вижу, — прервал Момчил, вперив пристальный взгляд в пленного. Потом кивнул Сыбо: — Здравствуй, Сыбо! Вот после скольких лет встрегюься привелось.

— Здравствуй, Момчил-побратим, — ответил медвежатник и, сойдя с коня, подошел к Момчилу.

Оба молча, со сдержанным волнением, братски обнялись и облобызались.

— Все долой с коней и ступайте в дом! — коротко приказал Момчил, отходя от перил. — С хусарской свадьбой покончено, теперь царской займемся... И тебя, боярин, милости прошу! — кинул он пленнику, прищурившись.

Тот, ничего не ответив, ловко спрыгнул с коня.

— А вы, сваты, без меня свадьбу играйте. Молодые посаженому отцу потом руку поцелуют. Не хмурься, Об-рад! Прочти им, что по-вашему полагается! О Кане галилейской там: или о Соломоне, —что знаешь...

Распорядившись таким образом насчет свадьбы, Момчил толкнул ногой дверь в горницу и первым вошел в нее. Райко, Сыбо и боярин последовали за ним.

1 ОТРОК И БОЯРИН

Они вошли в просторную горницу Обрада. Вдоль стен тянулась низкая скамья, а над нею полка, заваленная связками сухих трав, от которых вся горница пропахла укропом, божьей травой, ромашкой. В нише возле очага стояли рядком с десяток книг, больших и маленьких, все в прочных переплетах с медными застежками. Сквозь два узких окошка, пробитых под самой крышей, проникали утренние лучи и шумный многоголосый гомон крестьян.