— В Липовице? Были, были, — воскликнули они, и какое-то жестокое, холодное выражение появилось на их бородатых лицах. — Мы его спрашивали, как он наказывает за побег, за порчу, за конокрадство, и как он нам рассказывал, так мы его и пытали. Сильный был человек, что и говорить!
— А за непокорность и злой язык — помните, что полагается?
— Помним, помним. Мы ведь тогда с того и начали.
— Ну так вот и этому буяну покажите, что здесь в лесах Момчил — не то что севаст или дукс, а сам царь, базилевс. И вы все это знайте! — прибавил он, грозно глядя на молчаливых, притихших крестьян.
Оба хусара, засучив рукава и взяв в руки по плети, подошли к парню. Но тот только переложил дубину из одной руки в другую и спокойно поглядел на Момчила.
— Делай как знаешь, а что правда —то правда. Спроси у крестьян и узнаешь, что твои хусары натворили.
— Эй, замолчи! — крикнул Твердко, нахмурясь и подняв плеть. — Раздевайся!
— Сперва научу тебя покорности, а потом, если то, о чем ты говоришь, подтвердится, накажу и хусар своих и себя самого, — никому пощады не дам, ни своим, ни чужим. Слушай, парень! Слушайте и вы, крестьяне! Момчил за правду опоясался этим мечом. Пусть он рассечет меня, если я лгу!
Произнеся это твердым и громким голосом, Момчил вынул меч из ножен и поцеловал рукоять.
— Начинайте! — сурово приказал он хусарам.
— Снимай барахло! — крикнул Делян. — А не то мы сорвем его у тебя со спины вместе с кожей.
— Погоди. Сейчас, — невозмутимо ответил парень.
Не выпуская из рук дубины, он скинул с плеч бурку
и остался в одной рубахе.
— И рубаху долой! — приказал Делян.
Парень прислонил дубину к бедру, наклонился, стянул с себя один рукав, потом другой и кинул рубаху на землю, оставшись голым до пояса.
— Ну, хусары, начинай, начинай! — воскликнул он
хрипло и насмешливо. .
Но хусары застыли на месте с поднятой плетью в руке, вперив изумленный взгляд в спину пария. А крестьяне начали перешептываться, качая головой, указывая друг другу на что-то и боязливо поглядывая при этом на Момчила.
— Что стоите столбом? — закричал он. — Почему не бьете? Или хотите, чтоб я с вас начал?
— Погляди, воевода! — пробормотал Твердко.
Одним прыжком перемахнув через перила крыльца,
Момчил оказался перед парнем, который глядел ему прямо в лицо. Наклонился и повернул его к себе спиной. Красное от гнева лицо его вдруг побледнело: вся спина пария — от плеч до поясницы — была покрыта широкими красными бороздами, следами плети. Рубцы были еще свежие и ярко алели на белой, тонкой, нежной, как у ребенка, коже.
— Славно тебя разукрасили! — мрачно промолвил Момчил и долго смотрел в землю, не говоря ни слова. Глаза его горели страшным огнем; он несколько раз встряхивал головой.
— Отдайте ему рубаху и безрукавку! — сказал он наконец. — И не трогайте его пальцем!
Оба хусара и несколько крестьян помогли парию одеться и даже подали ему дубину. Парень выпрямился. Лицо его было бледней, чем прежде.
— Вижу теперь, что ты знаешь, как допрашивают дуксы и севасты, — тихо промолвил Момчил. — Я прощаю тебя, побратим! Как тебя зовут?
— Богданом.
— Когда тебе надоест сидеть в деревне, приходи ко мне, побратим Богдан. Приходи — и поймешь, почему я тебя простил и назвал побратимом. С Момчилом не так-то легко побрататься.
— Спасибо, воевода, — тихо ответил Богдан, покачав головой. — Я приду, когда увижу, что ты на самом деле обнажаешь меч только за правду.
Момчил нахмурился.
— Ты опять лишнее говоришь, побратим. Или не веришь моей клятве на оружии?
— Верю, верю, воевода! Но не забудь: когда я к тебе приду, ты другим будешь. Дай бог тебе долгой жизни и здоровья. Мы увидимся.
— Ладно! — задумчиво промолвил Момчил. — Хоть ты опять дерзко разговариваешь, слова твои — добрые и разумные, поэтому прощаю. Как у того, у вашего Обрада, знахаря. Эй, Обрад! — повернулся он к нему. — Ты что скажешь? Все сидишь, думая о своем, бледный, как постник. Молишься или ворожишь, что ли? Скажи-ка лучше, за что меня бранят крестьяне? А ты, побратим, о ком говорил мне? — повернулся он опять к Богдану, не дожидаясь ответа от Обрада.
— Обо мне, обо мне, старом Коложеге, — вмешался сам Коложега. — Бог видел, какая надо мной беда стряслась!
И он горько покачал головой.
— Так говори, старик. И клянусь: коли это правда — чужого ли, своего ли — накажу, не помилую; а коли солжешь, тебя, как побратима Богдана, в плети поставить прикажу.
— Правда, сущая правда. И Обрадко знает и Богдан... Все, все знают.
— Знаем, знаем, как не знать! — хором подтвердили крестьяне.
Коложега открыл было рот, чтоб рассказать, как вдруг послышались приближающиеся со стороны села рыдания и крики. Голос был женокий. Толпа снова заволновалась, расступилась, и из нее вышли две женщины: одна, полная, пожилая, тащила за локоть другую, молодую, которая закрывала лицо руками. Пройдя мимо Коложеги, Богдана и Обрада, они кинулись в ноги Момчилу. Молодая так и замерла неподвижно, не отнимая рук от склоненного вниз лица, а старшая, стоя на коленях, с распущенными волосами, завыла и запричитала, словно над покойником:
— 0-о-о, воевода, воевода, опозорили нас, погубили, воевода-а! Одна была у нас радость, одна-единственная, и той больше нету! Коли есть у тебя сестрица, ею тебя заклинаю! Маргида, дочка моя, сестрицей твоею пусть будет, воевода! Ведь сестру твою опозорили. ..
— Мою сестру? — воскликнул Момчил, как безумный, и лицо его побагровело.
Он наклонился, схватил женщину за руку, стал трясти ее, повторяя:
— Мою сестру опозорили? Откуда ты знаешь? Откуда?
Женщина, сбитая с толку, испуганная, опять запричитала:
— Откуда мне знать, воевода, откуда, сынок? Горькая я! Коли есть у тебя сестрица, храни ее господь тебе на радость. О Маргиде я, о дочке своей опозоренной, толкую, — прошу тебя, как за родную сестру, за нее заступиться. Ох, ох, воевода, воевода-а-а, вот до чего дожить пришлось, вот до чего-о-о, вот до чего-о-о!
Момчил выпрямился во весь рост. Большая синяя жила змеей извилась у него на лбу. Выпустив руку женщины, он некоторое время глядел перед собой, словно всматриваясь во что-то далекое, давно минувшее, но вср еще живое и ясное. Потом облегченно вздохнул, словно сбросив с плеч тяжелый груз.
— Понимаю, — сказал он наконец. — Кто-то из хуса-ров надругался над твоей дочерью.
— Да, да, воевода, — подтвердил Коложега, отирая слезу тылом руки. — Станоем звать, — из равнинных сел.
— Ох, опозорили, погубили мое дитятко! Как мне на белый свет глядеть теперь, воевода?—опять заохала женщина, а у молодой только затряслись плечи от беззвучных рыданий.
Момчил устремил мрачный взгляд на хусаров. В мертвенно побледневшем лице его* не было ни кровинки.
— Позвать сюда Станоя! — глухо промолвил он. — Подать мне его живого или мертвого!
Несколько хусаров пошли в село, вскинув секиры на плечо.
— Видишь, воевода, я не покривил душой; все правда,— сказал Богдан, глядя прямо в глаза Момчилу.
Момчил и на него кинул тот же мрачный, суровый взгляд.
— А ты посмотри, как я сдержу свою клятву, — промолвил он.
Среди крестьян послышался шепот одобрения.
Коложега, сделав несколько шагов по направлению к Момчилу, осторожно начал:
— Злодея ты накажешь, воевода; за это спасибо, господь храни тебя. Но девство разве вернешь? Видишь, как мать ее убивается-плачет, будто над покойником, а бедная дочка моя лица не смеет людям показать, солнышку его подставить, чтоб оно слезы ее осушило.
Момчил поглядел на него, и прежняя кривая усмешка обнажила его прекрасные белые зубы.
— Хитрый ты мужик, Коложега, — промолвил он. — Одной стрелой двух зайцев убить хочешь. Только уж меня уму-разуму не учи. Будет так, как я решил, а вы — коль хотите, принимайте с благодарностью. А теперь подыми этих женщин на ноги! Я не царь, чтоб мне красные сапожки целовали, — с сердцем прибавил он.
