Вот какой был Обрад из Чуй-Петлева: зелейщик и знахарь для чужих, грамотей и толковник для села, богомил для экзархов, появлявшихся порой в окрестных селах для взимания владычины ¹¹ и надзора за сельжими попами, а по сути — простой крестьянин, только умней и прилежней других. Но по черной шерстяной одежде и бледному постническому лицу его можно было принять за монаха, изгнанного за какую-то провиниость из монастыря.

6. МОМЧИЛ

В то время как Райко со своей дружиной приближался к Чуй-Петлеву, Обрад, выйдя в просторные сени своей избы, разговаривал с двумя крестьянами, носившими оба имя Иван, но имевшими каждый особое прозвище: один — Коложега, что по-ихнему значило «зима», другой — Прах. У порога двери, ведущей в горницы, храпели несколько человек, по виду не крестьяне; одеты они были как спутники Райка, а вокруг них валялись на полу и стояли прислоненные к стене секиры, похожие на лопнувшее гранатовое яблоко огромные палицы, тяжелые изогнутые мечи и стройные, тонкие луки. Остальные избы еле виднелись в предрассветном сумраке. Над темной линией леса, на уже побелевшем, но' еще сонном небе поблескивали звезды. Время от времени утренний ветерок покачивал верхушки деревьев, но ни его дыхания, ни шелеста листьев не было слышно.

— Что так рано поднялись, Прах и Коложега? — тихо спросил Обрад, глядя в серые, озабоченные лица обоих крестьян.

Он был высокого роста и казался еще выше, оттого что лицо его, маленькое, продолговатое, удлиняла узкая, обвисшая, как кудель, тронутая сединой борода. Впалые глаза так и горели в глубоких темных глазницах.

— В лес собрались или что дурное приснилось? — продолжал он.

Оба крестьянина переглянулись и одновременно тяжело вздохнули.

— Эх, кабы только приснилось, Обрадка! — начал,

наконец, обладатель прозвища Коложега, высокий и сухопарый, как Обрад, но старше его. — Мы встали бы, зевнули да в лес пошли —грибов набрать, зайчишку из самострела подстрелить. Нет, не приснилось нам, а от этих вот безбожников, — тут он кинул выразительный взгляд на спящих хусар и заговорил еще тише, — мученье нам, нелегкая их возьми совсем, чтобы им, окаянным, пусто было! .

— И ты, Прах, тоже на них жалуешься? — осведомился Обрад у второго крестьянина.

Этот был помоложе, поииже ростом и как будто не вполне владел даром речи. В ответ он только вздохнул и покачал головой.

— В каждом человеке бог и сатана живут и друг с другом борются. Хусары по дорогам бродят и человеческую кровь проливают, но ведь и вы кровь божьих тварей пьете, — строго, внушительно промолвил Обрад. — А теперь свои грехи искупаете.

Оба крестьянина, склонив головы, молчали.

— Ну, рассказывай, Коложега, и о себе и об Иване Прахе. Что вам хусары сделали? — смягчаясь, спросил Обрад. — Воевода у них — хороший человек: может приказать, чтоб вернули награбленное.

— Кабы ограбили только, бог с ними! — возразил Коложега.

— Мы с них не требуем, пускай пользуются, — словно эхо откликнулся Прах.

— Чего же вам надо?

— У Праха-то полбеды, — продолжал Коложега. — Поправится как-никак. Один хусар, из тех, что ночуют у него, напился и давай колотить и его самого и жену. Бьет и приговаривает: «Деньги давай, червонцы и дукаты!» А откуда у Праха с женой червонцы и дукаты?

— Нету ни червонцев, ни дукатов, — подтвердил пострадавший.

— «А нет, говорит, так я дух из вас вышибу, деревенщины-медвежатники, богомилы-отступники! Покажу вам, как над крестом смеяться, икон не целовать!» А сам небось, сукин сын, ни икон, ни креста в глаза не видал. Да как начнет все крушить и ломать! И этого еще мало разбойнику: пошел в чулан, все зерно рассыпал. «Подай пиастры да оки, мужичье косолапое!» — «Нету, — говорят ему Прах с женой. — Нету, хоть душу из нас вынь!»

— Ни пиастра, ни оки, — снова подтвердил Прах.

— «И выну да дьяволу отдам!» кричит. Совсем озверел. Побежал во двор и там, что ни попалось на глаза ему, — ни курицы, ни петуха, — ничего не пощадил. Ну дотла разорил все хозяйство!

— Без петуха дом мой оставил,—с рыданием в голосе подхватил Прах. — Во дворе хоть шаром покати.

Он высморкался и плюнул.

Обрад долго молчал, склонив голову, погруженный в размышление.

— А у тебя, Коложега, неужто и того хуже? — наконец спросил он.

— Видит бог, хуже, — так же тихо ответил тот. — Дочь мою Маргиду девства лишили. Станоем его звать. Из ближних равнинных сел, близ Борца. Кто ее теперь за себя возьмет, хусаром опозоренную?

Крестьянин понурил голову и вытер глаза рукавом.

— Откуда они взялись, проклятые? — продолжал он. — И когда только сгинут, чтоб нам полегче стало? И Манол Кривоногий и Павлин Шестопал плачут от них. «Нас, говорят, вон выгнали, а сами — и на кухне, и в кладовой, и в погребе. Будто царская семья со свитой, а мы им прислуживай». Нет покоя, Обрадко, нет покоя нам, христианам, честным пахарям. От царской дани и царских людей укроешься, на боярскую барщину ступай, всякие повинности неси. От барщины да повинностей избавишься, хусары в ворота стучатся. Богу ли молиться, чтоб трехи отпустил, сатану ли на помощь звать, — сам не знаю, совсем голову потерял. Ах ты, жизнь наша! — закончил Коложега, тяжело вздохнув.

— Хуже на свете бывает, — задумчиво возразил Обрад. — И мор случается, и огонь из земли пышет, и голод такой наступит, что мышей да крыс па всех не хватает. А вы что тут, в Чуй-Петлеве, видите, крестьяне? Ни царя, ни боярина. Ну, и хусары уедут, и все пойдет попреж-нему.

— А моей Маргиде кто девство вернет? — снова вздохнул Коложега.

— А на моем дворе когда петух запоет опять? — поддержал Прах.

Тут если не у Ивана Праха, то на каком-то другом чуйпетлевском дворе изо всех сил загорланил петух, и петухи всего села последовали его примеру, так что некоторое время ничего не было слышно, кроме петушиного пения. Уже рассвело, кое-где поднялся дым из труб, между изб засновали люди. Только над избой Обрада, в чистом, словно омытом базиликовой водой небе сияла утренняя звезда, крупная, яркая, будто маленькое солнце. Ветер подул сильней, и лес слегка зашумел.

— Пока ступайте каждый к своей жене и детям, Коложега и Прах, — спокойно и твердо сказал Обрад. —

А когда я позову вас к воеводе Момчилу, не прячьтесь за мою спину и не молчите. Я ему все расскажу. Только знайте: еще приедут хусары, и их надо будет напоить-накормить.

— Еще приедут, говоришь? — переспросили оба в

ОДИН ГОЛОС.

Потом покачали головой и повернули к выходу. Но не успели они сделать шагу, как чья-то сильная рука распахнула дверь в горницу, и на пороге появился рослый хусар.

— Это воевода Момчил, — шепнул Обрад крестьянам. Те остановились как вкопанные, полуобернувшись назад и испуганно уставившись на вошедшего.

С первого взгляда бросалось в глаза, что тот как две капли воды похож на Райко: такая же фигура, рослая и сильная, будто сложенная из камней и буковых бревен; такие же глаза — черные и сверкающие, под нависшими, насупленными бровями; такое же смуглое лицо с правильными, но суровыми чертами. Но было в этом человеке и нечто' совсем другое, что в Райке проявлялось лишь иногда, украдкой и на короткое время. Казалось, это тело может не только стоять прямо, но и гнуться, как упругий кизил, выдерживая до конца самую сильную бурю. Взгляд его, прямой и острый, напоминал взгляд ястреба: упав на какой-нибудь предмет, он, казалось, оставлял на этом предмете зарубку, чтоб никогда уже о нем не забыть. Рот, большой, но с тонкими губами, изогнутыми наподобие лука, прикрывали пышные черные усы и еще более пышная черная борода.

Вошедший, видимо, только что встал с постели, так как был без шапки. Черные как смоль густые волосы его были всклокочены. В таком же беспорядке находилась и одежда — полукрестьянская, полувизантийская: к дорогому, из двойного аксамита, темновишневому кафтану совсем не подходили крестьянские шаровары и низкие сапоги из медвежьей шкуры шерстью наружу, с большими звенящими шпорами на каблуках. Из-за расстегнутого воротника верхней одежды виднелась кайма холщовой рубашки и широкая волосатая грудь. Сбоку на Красном сафьянном ремне висел длинный, тяжелый меч — такой же, как у племянника. Но и между этими похожими друг на друга мечами было как будто такое же различие, как между их владельцами. Меч Райка, казалось, мог геройски рубить направо и налево, но только с размаху, как рубят топором бук или толстый вяз; а у Момчила был не просто меч, а какое-то живое существо, могучее, как дракон, хитрое и злое, как змея: в один миг мог он либо голову с тебя снять, либо только сухожилия на ногах твоих перерезать, чтобы ты в плен попал. И еще казалось: Момчил старше Райка и больше его в жизни испытал.