или пара косматых черных медведей и среди бела дня подымала вой или начинала разрывать снег вокруг ушедших глубоко в землю изб. И все же чуйпетлевцы были довольны, чувствуя себя свободными и недосягаемыми для посторонних, не подвластными ни царю, ни боярину. Потом мало-помалу, повырубив еще деревьев, они расширили свою поляну и стали сами сеять просо и рожь, так что им уже реже приходилось ездить в полевые деревни за зерном или горсткой соли. В конце концов они до того отвыкли бывать среди чужих, что нужны были увещания, просьбы, даже жеребьевки, чтобы заставить их запрячь волов в телегу, нагрузить ее товаром и везти его в полевые деревни. Это казалось им чем-то непривычным, даже грейшым. К тому же жители полевых сел смеялись над их странной речью, их одеждой из звериных шкур, их угрюмостью и тугоумием. В самом деле, они говорили по-своему, смеялись редко и над тем, что другим вовсе не казалось смешным, не знали, какой царь теперь царствует и в какой они стране живут. У них не было ни церкви, ни попа; крестились они как-то особенно и браки заключали только между собой, так что у них родовые имена были все одни и те же. А для различия они давали друг другу всякие прозвища — глупые или странные.
Однажды чуйпетлевские обозники вернулись не все: одного не хватало. Пропал Обрад — человек средних лет, но еще более замкнутый и молчаливый, чем остальные. Невозможно было понять, как он погиб, да и погиб ли на самом деле или просто сбежал. С тех пор в Чуй-Пет-леве об Обраде ничего не было слышно: жив он или помер; а так как у него не было ни жены, ни матери, скоро все о нем забыли. Словно он не здесь и родился. И когда в один прекрасный день Обрад вдруг снова появился в Чуй-Петлеве, все село сбежалось поглядеть на него да чуть его не прогнало, как чужака-пришельца. Старики и местная знать долго раскидывали умом, толковали, расспрашивали Обрада и в конце концов решили, что он ихний, коли знает до тонкости, где в лесу самый упругий кизил для луков, в каком месте растет ежевика и в каком — ясенец. Скоро крестьяне убедились, что не могут без него обойтись, так как все, выходившее из его рук, было складно и ладно: умел он и тетиву натянуть, и против мышей и змей заговаривать, и от ожогов, от укусов травами и заячьим салом лечить. -
Вернули ему домишко с постройками; поставил он новую избу — у самой дороги, на краю села, да не такую низкую, придавленную, вросшую в землю, как у всех, а высокую, светлую, с двумя большими горницами и просторными сенями. Где ходил Обрад, в каких царствах-государствах побывал, — осталось неизвестно. Только сразу было видно, что много видел и многому научился. Попрежнему неразговорчивый, он, однако, нет-нет да ронял теперь непривычные слова о разных полезных предметах, а иной раз и о таких вещах, о которых крестьяне никогда не слыхали. Но больше всего удивляло чуйпетлевцев то, что Обрад обучился чтению и письму, и в избе у него, на полке над очагом, было несколько книг, из которых он им кое-что почитывал, сопровождая это умными, толковыми объяснениями: о муках, которые видела пресвятая богородица в преисподней, о Христе, вспахавшем ниву, а особенно о Сатанаиле, укравшем у бога первого человека. Мало-помалу пришелец Обрад вошел в душу своих односельчан и во всем захватил первенство над ними; так что они сами не заметили, как он отучил их креститься, что они, впрочем, делали редко и кое-как, жечь свечи на могилах, целовать иконы и распятье. •
Время от времени Обрад собирал взрослых мужчин и женщин, зимой и во время дождя — у себя в комнате, летом — под древним дубом, на ветвях которого крестьяне сушили шкуры убитых животных. Первым делом он предупреждал их о скором наступлении дождей и необходимости чинить крыши и стрехи или о том, что зима будет долгая, суровая. И предсказания его, основанные на каких-то невидимых признаках, всегда сбывались. Потом он открывал книгу в толстом, тяжелом переплете и медленно, раздельно читал что-то похожее на пословицы и загадки, на первый взгляд чудное и мудреное, но в конце концов понятное, будто это не Обрад читает, а сама книга рассказывает на том самом языке, на котором чуйпетлевцы говорят между собой, когда рубят дрова или подстерегают серну в кустах. Это звучало то как сказка о вихрях и самодивах, которые грабят людей и вредят им, то как прекрасная размеренная молитва, а то и потешно, так что можно было вдоволь посмеяться — без обиды для книги и для чтеца. Сидя в прохладной тени дуба или в уютной Обрадовой горнице, где всегда пахло травами и сушеными цветами, крестьяне ловили слова, казавшиеся им низко летящими птицами: только руку протяни — и схватишь, рассмотришь как следует, — а то и перо для стрелы вырвать можно. Через некоторое время в голову им стали приходить мысли о том, что грешно детей в воде крестить, не надо царю платить ни с сохи, ни с дыма, не надо ходить на войну, и они сами только диву давались, как и когда дошли они до всего этого, хотя прекрасно понимали, что только Обрад мог научить их чему-то новому, взамен прежних их навыков и привычек. Наконец Обрад закрывал книгу и начинал говорить уже иначе и с другим выражением лица. Все понимали, что теперь нельзя ни смеяться, ни перешептываться, а надо сидеть смирно и молча слушать о том, как Христос висит на кресте между двумя разбойниками, как он просит воды, потому что жажда мучит его, а воин подносит ему на длинной палке из тростника губку, намоченную уксусом. Каждый из них попадал в такое место, где приходилось в летнюю жару подолгу сидеть без воды, и хотя никому никогда не случалось висеть на кресте, они вспоминали, как детьми иной раз, в поисках птичьих 'гнезд, повисали на каком-нибудь суку. Так само собой поНятными делались им и жажда и крестные муки. Христос казался и близким, своим, и в то же время далеким, бесплотным. А когда Обрад произносил слово: «Свершилось!», с которым Христос испустил дух, каждый думал, что не простился бы так с жизнью, а тужил и плакал бы обо всем: и о лесе, который шумит, и о низкой закопченной избе на селе, и даже о вое волков зимой. И им становилось ясно, что ни один человек не в силах совершить то, что совершил Христос, что это может сделать только бог. Они глядели на Обрада, строгие, суровые, и расходились, не глядя друг на друга, а женщины скрытно, беззвучно плакали.
Только от одного не мог Обрад отучить односельчан. Сколько он им ни толковал, какими муками ни грозил, никто из них не хотел отказаться от того, чтоб убивать лесных зверей и поедать их мясо. Чуйпетлевцы больше всего на свете любили охоту. Если какой-нибудь крестьянин, отдыхая у себя в сенях в жаркую пору дня, слышал доносящийся из лесу топот кабана или далекий рев оленя, он забывал и об отдыхе и о жаре, хватал что попалось под руку и бежал преследовать добычу. Вернувшись с пустыми руками, он скрывался до ночи на опушке, чтобы никто не видел; если же зверя удавалось убить, шел прямо в деревню среди бела дня с еще дышащей окровавленной добычей на плече, сам в крови и шатаясь от усталости. Все село сбегалось посмотреть на струящуюся кровь, потрогать рога оленя или острые клыки кабана и послушать охотника, рассказывающего встречному и поперечному, где он подстерег добычу, сколько времени ее преследовал, в какое место ранил и как нанес последний удар ножом. Потом каждый отрезал себе кусок еще теплого мяса и спешил изжарить его на углях.
Видя, что ни уговоры, ни угрозы не действуют, Обрад стал ходить в лес без всякого оружия, с одной палкой, как бы говоря чуйпетлевцам, что звери могут теперь сделать с ним то, что чуйпетлевцы делают с ними, и отомстить селу. Но, потому ли, что звери добрей, чем люди, или потому, что они сами убегали от Обрада, он возвращался домой целехонек, провожаемый молчаливыми и виноватыми взглядами крестьян. И это не помогло. Крестьяне попрежнему ходили на охоту, ловили зверей и птиц в силки, вволю лакомились их мясом и кровью. В конце концов Обрад махнул рукой и только' сам не вкушал убоины, питаясь грибами и медом, малиной да терпкой мушмулой, в изобилии даваемыми лесом.
С тех пор как вернулся Обрад, в село время от времени, а иногда и частенько стали захаживать посторонние: то женщина, живущая за девять сел в десятом, придет за лекарством от бесплодия, то углежо'г, которого укусила змея, а то разбойник-хусар с глубокой гноящейся раной, нанесенной топором воина-пограничника. Сначала крестьяне хмурились и сердито ворчали на гостей, а если Обрад бродил в это время по лесу, просто не пускали их в село. Но со временем привыкли и даже стали гордиться, что народ из такой дали приходит к их односельчанину Обраду.
