Это было произнесено с таким пылом, что некоторое время никто не мог промолвить ни слова; все стояли, словно завороженные. Иоанн-Александр сидел неподвижно в седле и только при упоминании имени Кантакузена наклонился к гостю и что-то ему шепнул. Мануил Тар-ханиот, видимо, обрадовался и если до этого глядел вокруг с высокомерным любопытством, то теперь стал смотреть и слушать внимательно. А юный Иоанн-Шишман с счастливым, раскрасневшимся лицом смотрел т° на говорящего, то на отца; ему хотелось спрыгнуть с лошади и обнять того и другого. В конце концов он не выдержи. Набожно перекрестившись, с полными слез и восторга глазами, громко сказал:
— Аминь, аминь!
Когда же прошло первое оцепенение и вновь послышались крики толпы, на этот раз смешавшиеся с кликами и приветствиями остановившихся позади царя бояр, сам закричал, обернувшись к отцу, и принялся махать своей белой рукой. Тогда Иоанн-Александр второй раз жестом потребовал молчания.
— Спасибо, спасибо, добрые люди. Дай бог, чтоб ваши пожелания исполнились! — снова громко заговорил он, произнося каждое слово четко-, раздельно, словно- просеивая его сквозь мелкое сито. — Мы дали наше царское слово любезному гостю нашему киру Мануилу, — тут он опять повернулся к гостю, слегка наклонив голову, — что поможем всем, чем только- располагаем, пресветлому и премудрому соседу нашему императору Иоанну Кантакузену, как помогали и прежде в подобных случаях.
— Нет, царь! — еще громче и взволнованней прозвучал прежний голое, с какой-то дерзостью и властностью подымаясь на спор с царем. — Не как прежде и в подобных случаях! Помоги Кантакузену — как самому себе, своим собственным детям, внукам и правнукам! Не скупись, пока еще есть время. Отвори широко двери своей сокровищницы, царь, и да не оскудевает рука твоя. Ибо горе тебе, если сын Агари одолеет. И тебе, Тырново-Царь-град! Сотрет тебя сын Агари с лица земли, и будут говорить о тебе, как сказано в писании: «Горе тебе, Вавилон, град крепкий!»
Оттого ли, что в словах этих заключалось грозное пророчество-, находившее отклик во всех сердцах, или сам голос покорял души своей пылкой искренностью, и на этот раз наступило молчание. Только лицо- царя не предвещало ничего доброго: оно опять побагровело от еле сдерживаемого гнева. Он тоже промолчал, не проронил ни слова, но вдруг крепко натянул поводья и вонзил золотые шпоры в брюхо коня. Тот заплясал на месте; остальные кони гоже загарцевали, зафыркали. Понимая, что на дороге больше делать нечего, народ начал расходиться. Но и тут произошло нечто неожиданное и непредвиденное.
На пыльной дороге, теперь уже пустой, но сохранившей многочисленные отпечатки рук и колен, вдруг появился высокий худой человек в длинной-предлинной одежде с приставшими к ней желтыми листьями, сухими ветками, репьями, колючками и даже паутиной, словно он вышел из бог знает каких лесных трущоб, набравшись по дороге всего, что торчало на пути, ибо так же разукрашены были и его длинные волосы, и борода, и висящие усы. А рядом с ним, по левую сторону, шла точно такая же изнуренная, тощая сука с как будто переломанной спиной, волоча в пыли набухшие соски. так что издали казалось, будто она ползет по земле, высунув острый язык. Человек и животное были так похожи друг на друга и, видимо, чувствовали себя до того одиноко и сиротливо среди окружающих, что их обоих можно было принять за одно существо, с одной тенью. Очевидно, их в самом деле никто не знал, так как все оборачивались и показывали на них пальцами. Пользуясь суматохой, неизвестный быстро подошел к юному Шишману и схватил повод его коня своей костлявой, желтой, как у мертвеца, рукой. Лошадка опять испугалась и резко отдернула голову, даже потянув при этом странника в сторону. Крепко держась правой рукой за повод, странник простер левую над царем, боярами и толпой, снова хлынувшей на дорогу, чтобы посмотреть на это новое чудо. Желтая, как воск, худая рука, воздетая над головами пешеходов, под вспененными мордами коней, указывала на что-то невидимое в небе.
— В великом бдении пребывая. .. в ночи... звезда воссияла на юге... кровь каплями источая... — вдруг зазвучал его голос, какой-то особенный, словно он тоже исходил из тех далеких лесных трущоб и его точно так же облепили тысячи листьев и колючек, мешая грянуть во всю мочь. — Кровь... над головой твоей, сын иудейки ... И послышался голос с неба: «Горе тебе!.. Горе тебе, Шишман!. . Кровь, и погибель, и конец царства своего узришь! . .»
Тут сука, присев на землю и подняв морду к небу, подняла зловещий вой, как над покойником. Но это продолжалось недолго. Нягул и Найден снова подбежали с плетьми, а несколько бояр, вместе с царем, мигом окружили бледного как полотно,. испуганного мальчика. Сука первая перестала выть и с жалобным визгом сжалась у ног хозяина, но воловьи жилы и там не оставили ее в покое. Несколько сильных рук оттащили безумца от Шишмана и — одни добром, другие с помощью побоев -заставили его отойти подальше от дороги. Однако он продолжал того-то проклинать, испуская вопли, похожие на вой.
Наконец дорога очистилась, и Иоанн-Александр, немного успокоив перепуганного мальчика, подал знак ехать дальше. Вскоре царская дружина потянулась длинной вереницей в тучах пыли, напутствуемая кликами и пожеланиями, но уже более редкими и слабыми, так как большая часть толпы пошла за Найденом, Нягулом и сумасшедшим. Да и относились эти клики больше к Шишману, словно после тех невнятных, темных прорицаний юный царевич завоевал все сердца.
Н. ПОСЛЕДНИЕ ЛУЧИ
«Расставаясь со своими близкими, человек возносит молитву о их благополучии к пресвятой троице и, целуя д,ррогие руки их, в слезах призывает на помощь неземные силы. Так и я плачу ныне, о господи; слезы застилают мне очи; но не с живыми людьми расстаюсь я, а местам и предметам неодушевленным говорю «прости». Сколько раз услаждали они мой омраченный земными заботами рассудок, сколько сладких отрад дарили мне во время моего' пребывания в Парорийокой пустыне! Смиренно молю тебя, пресвятая троица: ежели нельзя просить здоровья и жизни камням и деревьям, сотвори, чтоб и другие очи и уши услаждались ими и отдыхали на них, и огради неодушевленные, как и живые, создания свои от прикосновений лукавого!»
С таким-и жаркими и горькими мольбами в сердце медленно спускался Теодосий по склону той горы, откуда за много лет перед тем впервые увидел Парарийскую обитель, остававшуюся теперь у него за спиной. Прощаясь сперва покорно, безропотно с окружающими предметами и местами, миновал он небольшую купу старых дубов перед монастырем, потом рыбный водоем Доброромана, потом перешел болтливую речку, через которую добрый монах когда-то перенес его на своей спине. Но дальше, пройдя вниз по течению и начав подъем на противоположный холм, он стал видеть в каждом дереве, каждом придорожном камне друга и сподвижника, оставляемого на произвол превратной судьбы, и слезы заблестели у него в глазах, и он, всхлипывая, вознес к небу эту тихую молитву. Вместе с ним подымались на холм другие парарийские монахи, и на их лицах лежала та же печаль. В самом деле, отвлекаясь от окружающих предметов и глядя на своих спутников, Теодосий видел вокруг себя чуть не всю обитель — от батраков и послушников до самых старых и немощных молчальников. Одного только человека не хватало в этой скорбной процессии переселенцев, — одного, но самого главного. Теодосий поминутно устремлял взгляд вперед, к началу процессии, где над головами четырех монахов, покачиваясь у них на плечах, плыл узкий черный гроб. Уже бездыханный, Григорий Синаит еще вел свою паству. Но куда? Почему?
Когда процессия поднялась, наконец, на вершину холма, туда, где торчали похожие на кости давно вымерших животных белые камни, Теодосий присел отдохнуть, а за ним остальные — кто где пришлось. Первое, что отыскал его взгляд, — это та купа дубов. И ему показалось, будто он явственно слышит голос послушника Луки: «Сойди вниз, а потом вдоль речки, вдоль речки, вон до тех вон деревьев. За ними — монастырь». Но на этот раз из-за рощи не подымались, как при первом его посещении, струйки дыма: теперь весь горизонт был затянут густой дымной пеленой, и сквозь эту темную фату смотрел туманный, мертвенный глаз заходящего солнца. А ночной мрак, надвинувшись, словно только и ждал, когда этот глаз закроется, позволив ему овладеть землей и ее созданиями. Глаз еще бодрствовал, и последние лучи его озаряли лица тех, что сидели на камнях, подобно спасшимся после кораблекрушения. От усталости или страдания все молчали, и посреди этой дикой, безлюдной местности, где единственным живым существом был развевавший их рясы и трепавший им длинные бороды ветер, их можно было принять за поставленные у дороги древние изваяния. Казалось, все вокруг медленно, безмолвно умирает, и они чувствовали, что смерть окружающего проникает в них самих, словно судьба внешнего была связана с их собственной судьбой, как мать с ребенком.
