на деревья и, свесив ноги над головой у о^тал^ь^ устде-мили глаза на Царевец. Они первые ушда-ди, как одни За другими открылись ворота трех башен Царск°го пути, как опустился подъемньй мост на Сеченой окале перед Большими воротами. Но как ни изгибались сто-
раясь заглянуть в открывшийся проход, они видели тодеде вьстроившихся вдоль стен воинов да царских слуг, сметавших в пропасть, где бурлила река, накиданные ветром желтье листья. В крепости дружно затрубили тру^ и почти в то же мгновенье в начале Царского пути замелькали всадники, послышался топот копыт по каменной мостовой. Тут толпа колыхнулась к дороге, и всю ее запрудили бы любопытные озорные мальчишки, если бы из Больших ворот не выехали первыми царские телохранители — рослые воины на таких же рослых конях. Они пустились рысью по холму, и скоро дорога была опять очищена.
Только после этого на Боярский холм высыпала новая группа всадников в разноцветных дорогих одеждах, на холеных дорогих конях разнообразных мастей, которые, очутившись на просторе и почувствовав под копытами мягкую землю луга, загарцевали, перебирая ногами и настойчиво прося повода. Стоявшие ближе, а также более зоркие сразу узнали в середине царя Иоанна-Александра, а по левую руку от него — четырнадцати-пятнадцатилет-него мальчика, толстенького, румяного, с такими пухлыми щечками, будто он засунул себе в рот яблоки, и до того похожего на Иоанна-Александра, что сразу было ясно: это отец и сын. В самом деле, этот толстый мальчик на черной лошадке, полный восхищения от своей короткой красной одежды, отороченной мехом выдры, как у царя, и от танцевавшего под ним жеребчика, был младший сын царя Иоанна — Шишман, рожденный Сарой. Казалось, он был так увлечен своей живой игрушкой, так доволен собой, прекрасной погодой и окружающими, которые любовались им, показывая на него пальцами, что сам не заметил, как обогнал отца и того, кто ехал по правую сторону последнего.
Царь что-то говорил своему спутнику, который, судя по одежде, необычным манерам и тому, что он один ехал рядом с царем, был, видимо, какой-то царский гость, знатный иноземец. Когда вся вереница разодетых бояр, воевод и телохранителей, проехав полдороги, приблизилась к распутью возле леса, из толпы вышли три хорошо одетых пожилых человека и, поспешно став на колени в дорожную пыль, положили земной поклон, коснувшись лбом земли в двух-трех шагах от лошадки Иоанна-Шишмана. Испуганное их неожиданным появлением, животное резко попятилось, задирая голову и фыркая. Юный царевич, засмотревшийся на толпу влево от дороги и весело махавший ей рукой, чуть не вылетел из седла и выпустил поводья.
— Падает! Падает! Держите коня! — послышались испуганные крики в толпе. — Господи, разобьется!
Отчасти сам, отчасти с помощью чужих сильных рук царевич скоро опять овладел поводьями и плотно уселся в седле, да и смирная лошадка, оправившись от испуга, перестала фыркать и пятиться, так что все как будто обошлось благополучно.
Но Иоанн-Александр, видимо, взглянул на происшествие другими глазами: он почувствовал вражду к трем неизвестным, из-за которых его сын всем на потеху чуть не упал в грязь. Подъехав к царевичу, он наклонился и что-то спросит его. Иоанн-Шишман молча кивнул, испуганно взглянув на отца. Обрамленное свисающими из-под собольей шапки белыми прядями лицо царя было красно и гневно.
— Найден, Нягул! — громко позвал Иоанн-Александр, обернувшись назад. — Поднимите этих негодяев и — в темницу. Пусть знают, как останавливать царя с его гостем и нападать на царского сына!
— Отец, они только... — робко промолвил Иоанн-Шишман.
Красные щеки мальчика покраснели еще сильней: казалось, из них вот-вот брызнет кровь.
— Они не виноваты. Это мой конек испугался, и я ...— боязливо продолжал он, но опять не докончил.
К лежащим ничком на дороге подошли двое.
— Эй, вставайте! Царь с вельможами ждут! А не то... — промолвили они сердито, щелкая плетьми из воловьих жил у них над головой.
Но тут произошло нечто неслыханное и невиданное: в то самое мгновенье, когда Нягул и Найден уже собирались крепко хлестнуть по спинам трех упрямцев, которые .лежали, не подымая головы и не говоря ни слова, словно прилипли к земле, вдруг справа и слева послы-шалея шепот, сперва тихий и робкий, затем все громче, смелей, и вдруг толпа пришла в движение, люда группами по три, по четыре человека, подталкивая и подбад-ривда друг друга, стали перебегать на дорогу и п° примеру тех трех, тоже ложиться на нее. Вся дорога да Ца-ревца, от того места, где остановился царь с боярами до самого леса, наполнилаоь людьми, лежащими дачюш или стоящими на коленях, оклонив обнаженные головы. Они напоминали тучу саранчи, напавшей на зрелую ниву: их так же ничто не могло ни остановить, ни поднять с земли. Казалось, это поняли не только всадники, но и кони, у чьих ног лежала вся эта толпа.
Нягул и Найден растерянно переглядывались, некоторое время кричали для вида, щелкали плетьми в воздухе, но в конце концов развели руками и беспомощно обратили взгляды к царю: что, мол, можем мы поделать против тысяч, о царь, когда трое не устрашаются ни криков, ни плетей! Даже кони начали испуганно фыркать и рыть передними копытами землю. Иоанн-Александр, побагровев, обменялся несколькими словами с гостем и двумя-тремя боярами, ехавшими позади, потом вдруг направил своего огромного жеребца прямо к живой преграде. Подъехав, он поднял руку, требуя тишины, так как толпа волновалась: ропот, отрывистые слова, выкрики, восклицания наполняли воздух; при этом каждый лез вперед и толкался, стараясь получше все увидеть и услышать.
— Люди, чего вам надо? Чего ради явились вы на Боярский холм и не даете проехать царю и его любезному высокому гостю киру Мануилу Тарханиоту, послу императора Иоанна Кантакузена? — твердо, отчетливо произнес царь Иоанн-Александр, наклоняясь то вправо, то влево, в зависимости от движения коня, все время перебиравшего ногами.
Обращение царя словно развязало языки лежащих, доведя волнение толпы до крайнего предела. В передних рядах послышались возгласы:
— Да здравствует царь!
— Да здравствует Иоанн-Александр многие лета!
— Да здравствуют дети его!
— Да здравствует царевич Шишман!
— Да здравствует Кантакузен!
— Да здравствуют христиане! Да поможет им бог!
— Хорошо, хорошо! —■ примирительно промолвил царь, когда крики утихли; при этом выражение его лица все более смягчалось. — Говорите теперь, в чем дело? Чего вам нужно?
Только тут из среды лежащих поднялись первые трое — те, что испугали лошадку Иоанна-Шишмана. Поднялись и встали, не подымая головы и не глядя в глаза царю. За ними начали подниматься и остальные.
— Выслушай, царь! — раздался сильный, взволнованный голос из первых рядов. — Мы пришли к тебе не прав себе просить и милостей твоих добиваться. Нас тысячи, царь, безвестных и безвластных, а ты один над нами от бога поставлен. По всей поднебесной только бог над тобой владыка, и око твое все видит с высоты. О царь! Пришло время нам, тысячам, сказать тебе: погляди на юг, направь туда свое зоркое око, преклони ухо- в ту сторону, чтоб увидеть и услышать то, что видим и слышим мы. Если же нет, тогда скажи нам, царь, словами пророка Иеремии: «Садитесь на коней, и мчитесь, колесницы, и выступайте, сильные, вооруженные щитом и держащие луки и натягивающие их; ибо день сей у господа бога Саваофа есть день отмщения...» Укрепи десницу свою, самодержец, против детей Агари, пока не поздно, да не сбудутся другие слова Иеремиевы: «И придет и покорит землю Египетскую: кто обречен на смерть, тот предан будет смерти; и кто — в плен, пойдет в плен; и кто под меч — под меч»... Не гневайся, о царь! Моими устами говорят тысячи. Мы ближе к земле, чем ты, лучше слышим и видим, что на ней делается. Слушай! Силен сын Агари, но одинок; христиане слабы, но многочисленны. Оттого слабы, о царь, что нет между ними согласия! Покажи пример, Иоанн-Александр, подай руку дружбы. Ежели Кантакузен против сына Агари, подкрепи десницу его, чтоб оставить Великий брод в христианских руках, отогнать антихриста от господней земли, поразить и расточить силы агарянские. Аминь!
