— Ну и здорово же ты веревку затянул, побратим! — проворчал Войхна, приступая к последнему узлу. — Куда ты этот тюк отправлять собирался? За тридевять земель, к сарацинам, что ли?..
— Откуда ты мог знать, Райко? — спросил Новак, глядя одним глазом на Момчилова племянника, а другим на тюк.
Райко словно не слышал вопроса; он только покачал головой.
— Когда я поднялся на периторскую стену и поглядел вниз, какой-то голос мне прошептал: «Конец, конец Момчилу!» Ну, как тогда в Чуй-Петлеве Момчилову побратиму Сыбо приснилось: будто я на какой-то башне, а внизу Момчила со всех сторон враги окружили. Я сижу и смеюсь, а слезы у меня так и бегут по щекам. И кричу: «Конец, конец! . .» Постой. Что это такое, Войхна? Что1 такое? — прервал Райко свой рассказ, вперив взгляд в развязанный тюк, из которого Войхна что-то вытаокивал.
Райко вскочил с кровати и кинулся к тюку. Старый хусар держал в руках длинный, тяжелый дорогой меч в ножнах. Райко крепко схватил рукоятку и сильно дернул. В руках у него оказалась лишь половина меча.
— Момчилов меч! —дико крикнул Райко и, схватив обеими руками сломанное оружие, подошел к открытой двери, чтобы лучше рассмотреть его при наружном свете.
Меч был переломан как раз пополам и успел уже порядочно заржаветь; но, помимо ржавчины, на нем еще были видны черные, запекшиеся пятна крови. У Райка задрожали руки, глаза наполнились слезами.
К нему подошли Войхна, Добромир. У обоих были тоже мрачные лица.
— Как ты его достал, Новак? — тихо спросил Войхна, проведя рукой по единственному глазу.
Толстяк самодовольно улыбнулся:
— Достал через того-другого. Не пожалел денег ради Момчиловой памяти. Да ты в тюке-то поройся; еще кое-что найдешь! .. Но п осмотр и, что делает Райко. Совсем рехнулся...
В самом деле, Райко, с мечом в руках, сел на кровать и положил его к себе на колени. Как ни велики были эти колени и как ни мало осталось от Момчилова меча, все-таки можно было узнать в этом обломке прежнего дракона. Склонив голову набок, Райко глядел на лезвие мутным взглядом, словно на трупик ребенка. Губы его шептали что-то н е св язное.
— А вот сапоги Момчила! Они самые! И его' шапка медвежья! — воскликнул Войхна, вытаскивая из тюка огромные сапоги и шапку — одному только Момчилу впору. На сапогах звенели тяжелые шпоры, немного погнувшиеся и ржавые; а шапка была цельная и так хорошо сохранилась, словно Момчил только что снял ее с головы.
— Меч я купил по сходной цене, а за эти вот вещи озолотил проклятого агарянина. Сам Умурбег их взял...
Райко вздрогнул.
— Умурбег? — воскликнул он, гневно сверкнув глазами. — Скажи мне, где теперь этот агарянин, чтоб мне догнать и зарубить его вот этим самым Момчиловым мечом.
И Райко опять пошел к двери, крепко держа в руке .сломанный меч. Но Новак и на этот раз преградил ему путь. -
— Постой, постой, побратим. Во-первых, меч не твой, а принадлежит вдове Момчила и его сыну; надо им отдать . Ты как думаешь? — горделиво выпятил он живот и грудь. — Я затем столько золота и серебра Умурбегу отдал, чтобы все это зря раскидать? Нет, нет, милый! Не для того я по такому ненастью в дорогу пустился: как дождь пройдет, двинусь со своими людьми через леса, прямо в Цепино, к деспотице Елене. Слыхал я, что она, после того как Кантакузен Ксантию взял, к сестре Момчила, игуменье, с ребенком перебралась. Так ли это,
Войхна? Ты должен лучше знать: тебя Момчил в крепости оставил, — обернулся он к одноглазому соратнику Момчила, отбирая в то же время у Райка меч, причем Райко, как ни странно, тихо и мирно, без всякого сопротивления отдал оружи е.
— Да, Новак, — ответил Войхна, поднимая свой полный слез единственный глаз от вещей Момчила. — Канта кузен и Умурбег, явившись в Ксантию, оказали деспо-тице почет, навестили ее и без всякого выкупа отпустили ro всем добром в Болгарию.
Войхна вздохнул и вытер глаз рукавом.
— Ах, какой был плач, какие слезы, когда деспотица узнала о смерти Момчила!—продолжал он. — Кабы не приехала Евфросина, кто знает, она, пожалуй, руки на себя наложила бы! Но к византийцу и агарянину вышла с сухим и глазами: ни проклятий, ни жалобы они от нее не услышали. Настоящая дочь великого боярина и царская крестница!
— Она — огонь, и он — огонь был. Под стать друг другу, — помолчав, промолвил Новак. — Значит, правильно я хочу ей Момчилов меч и одежду его отдать. Дождь как будто перестал, пора в путь, — прибавил он, взглянув в окошко, находившееся под самой крышей.
В самом деле, на дворе прояснилось.
— А ты, Райко, в Тырново едешь?.. Райко! — повторил он. — Что ты это?
Отдав Новаку сломанный меч, Райко опять сел на топчан. К беседе разбойника с Войхной он отнесся совершенно безучастно, как будто ее не слышал: сидел, то рассматривая сапоги и шапку дяди, то отдавшись какой-то тревожной мысли, что-то бормоча себе под нос и хва -таясь за свой меч, такой же большой и тяжелы й, как Момчилов. Вдруг он выпрямился. Глаза его ярко блестели, но уже не прежним болезненным блеском. К нему словно вернулись силы и здоровье; кое-что изменилось в нем даже к лучшему: это был прежний бесстрашный, добрый и верный Райко, но более сдержанный, умудренный опытом. Болезнь и тоска по Момчилу состарили его: это осо-бенно бросалось в глаза в маленькой жалкой каморке покинутой корчмы.
— Слушай, Новак! Слушайте, Войхна и Добромир! — заговорил Райко. — Я сам вижу, что смешно гнаться за
Умуром с этим сломанным мечом и еще не окрепшей руКОй. Но придет время, бог мне поможет, и Умур со своими агарянами отведает моего острого меча и крепкой рукш Лихорадка у меня прошла, я здоров. Вы видите: даже глаза сухи. Пускай женщины плачут и стонут. А мы Момчила иначе помянем!
Он выхватил меч из ножен.
— Клянусь тебе, Момчил, — медленно произнес он, положив свой меч на сломанный меч, шапку и сапоги дяди, — клянусь, что буду помнить о твоей смерти, пролью кровь Умурбега и агарян!
— И мы клянемся! — произнесли в один голос Войхна с Добромиром.
— Клянитесь, клянитесь! За Момчила надо хорошо отомстить. Только от меня не требуйте клятвы крови, — сказал Новак. — Возьмите у меня денег: дам, сколько надо. А о мече мне не говорите. Нет у меня больше меча: он заржавел. Но' что могут сделать триста клятв, коли нет больше человека? Разве вернешь Момчила, хоть всю кровь выпьешь Умурбегову? Эх, Райко, ты лучше о другом, о другом окажи! Как Момчил погиб, как жизнь его вдруг оборвалась, как его со свету сжили? Рассказывай! Как он кончил свои дни, о чем думал в свой смертный час?
Вот как кончил свои дни Момчил.
Когда у него сломался меч, он протянул руку и схватил первый потяжелее, какой ему подали. И снова кинулся в сечу, которая, как всегда, с особенным ожесточением кипела вокруг него. Но потому ли, что агаряне устрашились его ударов, или они что-то другое задумали, только ряды около него поредели, желтые чалмы ^отодвинулись дальше. Момчилу это было кстати: он мог перевести дух, обозреть поле боя, узнать, что с его людьми. С высоты своего огромного коня он окинул взглядом окрестность: со всех сторон его окружали вооруженные люди, рассыпавшись —то правильными рядами, то в беспорядке — по равнине. Только в тылу был надежный оплот — Перитор. Казалось, крепость так близко: стоит руку протянуть, коснешься рукой унизанных народом башен.
«Ах, Райко, Райко, что> же ты не открываешь ворот!» — вздохнул Момчил, и в голове его, быть может в десятый раз, промелькнула мысль: не передался ли
Райко врагу и стоит теперь на стене Перитора, глядя, как гибнут товарищи? Но он тотчас прогнал эту мысль: «Нет, Райко не таков. Это периторцы боятся впустить меня: в город войдет победивший!»
Со стороны агарян послышались редкие, отрывистые удары барабана. «Тут дела неважные. Посмотрим, как в других местах», — решил Момчил и повернул коня направо, прямо к озеру. «Ну как, братья? Как, побратимы?» — спрашивал он (каждого, попадавшегося ему на глаза. «С греками хорошо, а с агарянами плохо. Налетают, сукины дети, как зельем опоенные!» — звучало в ответ. Лица у всех были озабоченные. «И тут плохо, — вздохнул Момчил. — Где Нистор?» — «Убили Нистора, воевода, и Богдана-богомила убили, а Саздану голову отрубили, на шест ее воткнули». Подбежал Раденко: «Одолевают, побратим, нечестивцы проклятые! Того и гляди от города отрежут!» Вдруг на них посыпался град стрел; чалмы стали приближаться. Момчил снова взглянул на озабоченные лица окружающих. «Слушай, Раденко! — сказал он. — Верхом драться нам больше нельзя: тесно. Давайте спешимся и будем подаваться к Перитору. Может, Райка отворит. Как только я слезу с коня, вы тоже слезайте и гоните коней на агарян. Пока агаряне будут за ними гоняться, мы отступим». Так и сделали. Выждав, когда первый ряд агарян приблизился настолько, что стали видны лица, Момчил первый соскочил с коня. Но, прежде чем погнать служившее ему верой и правдай благородное животное, поцеловал его между ноздрей. Так же поступили и момчиловцы: слезли с коней, простились со своими Шарцами да Белчами и сильным ударом под брюхо погнали их к врагу. Кони бешено поскакали к вражеским рядам, подняв такую пыль, что в облаках ее потонули поле и люди. А пока агаряне ловили коней, не видя, что делается дальше, Момчил собрал оставшихся в живых дружинников и отвел их назад, на такое близкое расстояние к городу, что стали видны даже лица стоявших на стене. Но ни Райка, ни кого другого из момчиловцев среди последних не было, и ворота не открывались. В первый раз за долгие годы у Момчила сжалось сердце. «Тут не скотина, люди умирают, а они со стен любуются, как на представление! Мы погибли, погибли. Нам нет спасения!» «Товарищи и братья! — громко обратился он к собравши мся. — Может, перед нами так и не откроют ворот в Перитор. Тогда нам придется сложить здесь свои головы. Кто хочет, пускай спасается, пока не поздно: либо Кантакузену сдастся, либо через озеро вплавь... » В ответ поднялся общий крик: «Нет, воевода, отец наш, с тобой мы жили, с 'гобой и помрем. Есть еще у нас силы, течет еще в жилах наших юнацкая кровь!» — «Ладно, — ответил Момчил. — Держитесь. Будем бороться вместе. А если меня убьют, вы будете свободны от клятвы и вольны поступать, как вам вздумается!»
