— Не надо, не нужны они мне! — сказал он, отстраняя их рукой. — Они кровью покрыты человеческой... Да еще кабы купца како'го или боярина-мироеда, простилось бы тебе. А то сбереженья трудовые, приданое невестино. Суй их обратно себе за пазуху, пускай они тебя греют.
Нищий произнес это слабым голосом, но твердо. Он встал и спрятал гудок со смычком.
— Мне слаще черствые крохи, которые люди подадут. Бог пошлет росу, они размякнут.
— Стой, не уходи! — опять властно крикнул Новак и мигнул одному из своих, чтобы тот заслонил дверь. — А хоть бы и так? Трудовые сбереженья, невестино приданое, а? Что ж из этого? Подумаешь, мир перевернулся, конец света наступил! Я на земле живу, вниз смотрю, а ушки на макушке держу. Коли на этом свете хорошо не поживешь, на том и подавно. В рай-то тоже без рубашки не пустят. Поспрошай-ка насчет этого бояр да владетелей. Они как почуют, что бочка треснула и вино течет, так на руку охулки не положат!А что Новак Дебелый каких-нибудь пять золотых да девять коней взял, так есть о чем толковать? Кто бы ни плакал, кто бы ни помирал, лишь бы не я, — вот и все! Не брось Момчил разбой, у него и теперь голова на плечах сидела бы. А он — с Кантакузеном спорить, грабеж да разбой переводить, мир исправлять. Ну и доисправлялся — до того, что в могилу лег!
И разбойник с сердцем плюнул в огонь. Тучное тело его тряслось, словно подымающееся тесто в квашне.
— Но я цену человеку знаю. Знаю, гудошник, и ты, песельник! — громко крикнул он снова, ударив кулаками по столу. — Такой ли, сякой ли Новак, а имеет душу, сердце. Жаль мне Момчила, сил нет. И золото, и коней, и одежду готов отдать, только бы его опять живым увидеть. Как этот человек погиб? Как вдруг оборвались дни его? Рассказывайте! Не надо песен, выдумок всяких! Скажи, песельник, ты был при нем? Был под Перитором, когда Момчил с жизнью расстался?
— Был, — отвечал Добромир. — Меня самого чуть не прикончили.
И он начал было рассказывать подробно, как вдруг за дверью послышались чьи-то шаги и чей-то робкий, испуганный голос произнес:
— Эй, Добромир! Добромир!
— А, Калин! — пробормотал песельник.
— Ты что, Калин? — спросил он, открывая дверь.
Ветер, словно дожидавшийся за порогом, ворвался в комнату и накидал по углам мокрых желтых листьев.
— Войхна сказал... скорей... Райко опять ... —долетели разрозненные слова.
— Райко? Где Райко? Жив он? — порывисто спросил разбойник, поспешно вставая с лавки, так что доски заскрипели и затрещали. Он пошел к двери.
— Где Райко? Что он делает? — повторил он свой вопрос, обращаясь к Добромиру.
— Коли хочешь знать, пойдем со мной, — ответил песельник с озабоченным выражением лица. — Вот уж два-три месяца сам не свой ходит бедняга. То плачет, то себя клянет, а случается — и .лихорадка бьет его. Все горюет по дяде. Сейчас в сеннике лежит.
— Я схожу с тобой. Но скажи еще зот что: куда вы идете по такой непогоде?
— Скажу, — ответил Добромир, видя, что Новак легко его не отпустит, так как своей широкой спиной придавил и дверь и рвущийся в нее ветер. — Идем мы в Тырново, к Момчилову побратиму, боярину Игрилу. Райко сказал, что боярин этот собирает юнаков с агарянами биться, которые сейчас Фракию жгут. Райко тоже хочет с ним идти. Ведь это Умуровы агаряне погубили Момчила у Перитора! Кабы не они с Кантакузеном, мы уж как-нибудь справились бы.
425
29 Стоян Загорчинов
— Агаряне, говоришь? Это так. Уж они настригут шерсти! — промолвил толстяк, ни к кому не обращаясь, и покачал головой.
Потом отошел от двери, и ветер сам распахнул ее. Новак протиснулся в нее боком и даже — придерживая рукой живот. На дворе их начал поливать мелкий осенний дождь, ветер стал теребить их плащи. Новак кликнул одного из своих и что-то ему сказал, потом догнал До-бромира еще во дворе; тот шлепал огромными ногами прямо по лужам, которых не мог перепрыгнуть. Вдруг они услыхали разговор: два голоса о чем-то спорили; слышался шум борьбы. Шум и голоса доносились из глубины поросшего, словно древние развалины, бурьяном отвратительно грязного двора. Там находился сенник, но сена в нем не было и в помине. Сбоку ютился какой-то сарайчик, сколоченный из досок и кольев, но с отдельной дверью. Вдруг эту дверь перед самым носом у Добромира и Новака распахнула чья-то сильная рука, и на пороге появился Райко; за ним, пытаясь удержать его за ножны меча, которым Райко опоясывался на ходу, все не находя дырку в поясе, вышел Войхна.
— Постой, Райко, постой, братец! Ну, куда по такому ненастью? — кричал старый хусар, весь встрепанный, тяжело дыша.
Видимо, борьба была длительной.
Новак Дебелый, ухватившись рукой за косяк, загородил Райку выход своим огромным, тучным телом. Тот и другой столкнулись грудь с грудью, нос к носу. Но как сильно теперешний Райко отличался от прежнего! Он как-будто стал вдвое меньше, лицо его пожелтело и как-то сморщилось; только глаза горели, но лихорадочным огнем. Не узнав Новака в полутьме или просто не желая отступать, Райка сдался не сразу: отшатнувшись, он пытался обнажить меч. Но в это время Войхне удалось обхватить его поперек туловища, Добромир ударил его по руке, а Новак Дебелый, даже не пошевелив пальцем, только настойчиво напирая на противника, втолкнул его в каморку и заставил сесть на покрытое соломой и тряпьем подобие кровати. Он сумел также отнять у него оружие, которое закинул в дальний угол.
— Так. Теперь здравствуй, Райко, — промолвил, слегка запыхавшись, Новак Дебелый. — Спасибо за потасовку. Разве так встречают старого друга?
. Райко даже не поднял глаз. Сел и не шевелилснь глядя в землю.
— Райко, — после недолгого молчания начал Войх-на, — не ребячься. К тебе гость пришел, а ты молчишь, как пень.
Наконец Райко поднял голову и поглядел на Новака мутным взглядом.
— Что вы меня мучаете? Зачем взаперти держите? Мне надо идти. Пустите! — хриплым голосом крикнул он.
— Вот дождь пройдет — и пустим. Сами с то бой в Тырново двинемся, — стал его ласково уговаривать Вой хна, как больного ребенка. — Ведь ты болен. У тебя лихорадка.
— Посиди, посиди, братец, — поддержал Новак. — У нас есть о чем поговорить. И видишь, — тут Новак поглядел на дверь, в которую постучали, — видишь, что принесли?
Один из его людей внес небольшой тюк, крепко обвязанный крест-накрест веревкой, и, по знаку Новака, тотч ас вышел.
— Добромир, — сказал Новак, — ты моложе меня и поворотливей: развяжи веревку. Пусть Райко посмотрит, да и ты с Войхной тоже, что там есть. Авось поймете, что и для Новака Момчил кое-что значил.
Последние слова разбойник произнес гордо, обращаясь главным образом к Войхне.
Услыхав имя Момчила, Райко повернулся 'К Новаку. Он словно только теперь узнал его. На губах еп> мелькнула улыбка.
— Здравствуй, Новак, — тихо промолвил он. — Прости, что я тебя так встретил. Я болен, болен. У меня сердце болит. Никак не могу Момчила забыть.
Он вдруг замолчал, опять насупившись и словно забыв обо всем. Прошло довольно много в рем ени, прежде чем он поднял глаза на Новака.
— Не только о'ттого душа у меня болит, Новак, что я дядю не могу забыть, — все так же тихо заговорил он. — И другая причина есть: все мне кажется, что я ничем не помог Момчилу, с врагами его побратался. В смертный час не был с ним, чтобы вместе умереть либо душе его помочь отойти...
— Замолчи, Райко. Опять старую песню затянул? — укоризненно промолвил Войхна, в то же время растягивая зубами и ногтями узел веревки; сидя на корточках, он помогал Добромиру развязать принесенный тюк. — Чем ты виноват? Ведь Момчил сам отослал тебя в Перитор с пятьюдесятью конниками — и отослал потому, что сам думал скрыться в крепость. А периторцы не хотели открывать ворота — ждали: кто кого одолеет? Оттого1 ни Момчила не впустили, ни тебе не дали выйти. Тяни, тяни сильней! Ну! — крикнул он Добромиру.
— Может, это так для тебя, Войхна, для тебя, Новак, и для всех. А для меня не так просто, — возразил Райко с каким-то мрачным упорством. — Я ведь знал, заранее знал, что так выйдет: я останусь наверху, в крепости, а Момчил внизу умирать будет, и я ему на помощь прийти не смогу.
