— Это ты, Момчил? — удивленно и испуганно воскликнула она, стыдливо запахивая кофту. — Что ты так сидишь? И почему оружие?

Она стала качать люльку. Потом, когда ребенок опять заснул, подошла к Момчилу. Он встал.

— Вы оба так сладко спали. Мне жаль было будить вас, — промолвил он, улыбаясь, но с тем же задумчивым и печальным выражением лица.

Елена положила ему голову на плечо и заглянула снизу прямо в глаза. Брови ее сдвинулись, как обычно, когда что-нибудь тяготило ее.

— Ты о чем-то задумался, Момчил? — тихо промолвила она. — Что-то от меня скрываешь. Что-то есть. Вот и меча не снял.

Она прислушалась к шуму, доносившемуся снаружи.

— Кажется, и в крепости тоже не спят. Ну да, кони ржут на дороге!

И, не спуская с Момчила испытующего и полного любви взгляда, она крепко его обняла. Он тоже обнял ее и прижал к своей груди. Хотел сказать ей что-нибудь ласковое и не мог: слова застряли в горле. Елена со вздохом поглядела на него снизу вверх.

— Я счастлива, счастлива с тобой, Момчил, и потому всегда думаю о тебе, когда ты чем-нибудь огорчен, — дрожащим голосом заговорила она.

В глазах ее, неотрывно глядевших на Момчила, заблестели слезы. Но слезы эти не потекли по щекам, а хлынули, как вода источника, и от них только еще больше прояснился ее взгляд.

— Пойди, пойди сюда, к свету! — прибавила она.

И, легонько потянув Момчила за рукав, подвела его к иконостасу.

— Не хмурься. Я не буду заставлять тебя креститься и целовать иконы, — укоризненно сказала она, заметив недовольное выражение его лица. — Только скажи мне всю правду, Момчил, не бойся! Ты получил плохие известия? Что случилось?

Момчил засмеялся, как смеются взрослые, разговаривая с детьми, но лицо его сейчас же опять потемнело.

— Плохие или хорошие, назови, как хочешь, только Кантакузен и Умурбег — в Кумуцене и готовятся к выступлению на Перитор, — объявил он.

Елена опять кинулась ему на шею и, ни слова не говоря, прижалась к нему. Широко раокрытые глаза Момчила, в которых отражался огонек лампадки, глядели не мигая и ничего не видя, как мертвые. Рука его, медленно скользнув по спине Елены, опустилась на рукоять меча и крепко ее стиснула. Сонная задумчивость, будто ненужное покрывала, мало-помалу исчезла с лица его: оно вытянулось, окаменело.

— Елена! — сурово воскликнул Момчил, пытаясь оторвать ее от своей груди. — Елена! — повторил он, и на этот раз голос его прозвучал мягко, трепетно, как струна.

Но она все сильней сжимала его в своих объятиях, ничего не говоря, не плача, а только желая что-то от него оторвать и навсегда спрятать в своей груди.

Потом так же неожиданно отклонилась и, откинув голову назад, вперила в него долгий, пристальный взгляд. Глаза ее были сухи, но еще больше потемнели и расширились. Они словно разлились, как два подземных озера, затопив чуть не все лицо.

— Ступай, ступай, Момчил, я не хочу тебя задерживать, — медленно промолвила она. — Мой муж — воин и юнак, а не трусливый домосед.

Тут опять заплакал ребенок. Елена подошла к люльке и принялась его укачивать.

— Что с ним? Не ^лен ли он? — шепотом спросил Момчил, подойдя к колыбельке с другой стороны.

— Ничего, ничего. Спит себе деточка. Это мы его разбудили своим разговором, — ответила она, делая мужу знак молчать.

421

28 Стоян Загорчиноа

Так они стояли некоторое время, наклонившись над детским гнездышком, — Момчил с одной стороны, Елена с другой, — следя за движениями маленьких век, длившимися до тех пор, пока сон не смежил глаза ребенку. Елена укрыла его и, вздохнув, подняла глаза на мужа. Протянув руку над люлькой, она положила ее на руку Момчила, продолжавшую стискивать рукоять меча.

— Ступай, Момчил, — прошептала она тихо, но твердо. — Защити этим мечом меня и его!

В это время снаружи дважды призывно протрубил рог, и на лестнице послышались шаги.

— Прощай, Елена. Райко уже идет. Прощай и не беспокойся. Я вернусь живым и здоровым.

Теперь он притянул ее к себе, крепко обнял и горячо поцеловал. Потом подвел ее к двери в соседнюю комнату и, перед тем как уйти, обернулся через плечо на люльку. Ребенок безмятежно спал; на щечках у него выступил яркий румянец. В одно мгновение взгляд Момчила охватил всю горницу. В лампадке послышалось легкое потрескиванье, и свет стал слабей, словно чья-то рука притушила огонь. Это врезалось ему в память.

У порога Елена выпустила его из объятий, но, продолжая держаться за него руками, опустилась на колени. Момчил открыл дверь и одной ногой переступил порог. Елена, обхватив другую его ногу, крепко прижалась к ней щекой.

— Ступай! — промолвила она в третий раз хриплым, глухим голосом и отпустила ногу.

Она не затворила за ним дверь, а осталась стоять на пороге, согнувшись вдвое, пока на лестнице не заглохли тяжелые мужские шаги. Вот опять протрубил рог — на этот раз рог Момчила: она узнала его. Застучали копыта, зазвенело оружие. Это врезалось ей в память.

12. СЛОМАННЫЙ МЕЧ

Вдаль он смотрит на дороги белые:

Тучи пыли отовсюду движутся,

Грозной окружен он силой воинской...

Сильный удар кулаком по столу заставил старого гу-дошника Кузмана и певца Добромира остановиться.

— Убирайтесь вы со своей песней, говорят вам! — раздался повелительный окрик. — Когда это Момчила окружали в поле? Мне ли, Новаку, не знать Момчила? Мало мы с ним ходили-гуляли по Нижней земле? Ах, был ты юнак, Момчил, а теперь червям достался!

— Для того и песня не о твоей милости сложена, а о нем, чтоб помнить его и поминать вечно, — с обидой в голосе важно заметил дед Кузман, кладя старый гудок к себе на колени.

За время, прошедшее с тех пор, как Хубавела выгнала его из горницы возле Большого рва, он совсем одряхлел. Да, видно, и куски доброхотных даятелей уже не наполняли его сумку: он до того похудел, что стал похож на мощи.

— Держи язык за зубами, старый хрыч! Лучше пей!

Не успел нищий поднять мигающие красные глаза на

говорящего, как через дымовую трубу ворвался сильный порыв ветра, и низкая комнатушка, в которой царило запустение, — из двери дуло и с потолка капало, — наполнилась дымом. В очаге трещали мокрые щепки и сучья: на дворе было пасмурно и холодно. Осенний ветер так и свистел во все щели и дыры; а когда он переставал дуть в комнате, снаружи доносился как бы подземный многоголосый гул: это шумел лес. Только после того как дым опять вытянуло в трубу, нищий снова увидел в синеватой мгле человека необычайной толщины и такого роста, что казалось странным, как он прошел в узкую дверь. Человек этот полусидел, полулежал на низком топчане у очага, пошевеливая в нем обнаженным мечом и поплевывая на головешки. Всякий раз как вспыхивала какая нибудь сухая ветка, освещалось подпухшее безусое лицо, похожее на большую земляную грушу, и маленькие быстрые глазки, еле видные между нависшим, словно скала, лбом и толстыми щеками. За толстяком стояли, выпрямившись, двое, — видимо, его люди, потому что, когда он кричал на деда Кузмана, они издавали одобрительные восклицанья. Песельник Добромир стоял у самой двери, прислонившись к стене.

— Ты с Момчилом — царство небесное юнаку! — ходил-гулял, а я за столом его сидел в крепости, в Ксантии и все такие вот песни юнацкие ему пел. Он тебе снисхождение делал, Новак Дебелый, а мне честь оказывал ради старости и жизни моей тяжелой, — гнусавым голосом медленно ответил дед Кузман. И, отодвинув от себя чашу, прибавил:

— Не стану пить! Момчилово вино пил, а твоего не стану!

Толстяк желчно засмеялся:

— Коли два-три золотых тебе дам, другое заговоришь. И за стол мой сядешь и песни мне будешь петь до зари. А, старый пес? Ну-ка?

Он сунул руку за пазуху, потом протянул ее нищему: в самом деле, на ладони у него блестело несколько больших новехоньких золотых монет.

— На!

Бедняк пристально поглядел на деньги; у него даже задвигалась челюсть, словно он глотал слюну.