Натали все еще помнила тот сырой и холодный день в ноябре семьдесят второго, когда она стояла, потрясенная, неподалеку от этого места на Саунт-Бэттери, смотрела на большие дома и вдруг поняла, что никто из ее родственников никогда не жил и не будет жить здесь. Но эта вторая мысль была изгнана едва ли не раньше, чем появилась. Натали унаследовала глаза своей матери и гордость отца. Джозеф Престон был первым темнокожим бизнесменом, владевшим фотомагазином в престижном районе рядом с гаванью. А она была дочерью Джозефа Престона.

Натали проехала мимо реставрированного театра на Док-стрит; решетка кованого железа на балконе второго этажа отсюда казалась пышной порослью металлического плюща.

Она пробыла дома всего десять дней, но все, что было с нею раньше, казалось какой-то другой, теперь уже нереальной жизнью. Джентри сейчас уходит с работы, желает счастливого Рождества своим помощникам и секретарям и всем другим белым, работающим в огромном старом здании муниципалитета. Вот сейчас он как раз собирается ей звонить.

Она остановила машину у епископальной церкви Св. Михаила и стала думать о Джентри. В пятницу, после того как они проводили Сола Ласки в аэропорт, они провели вместе почти целый день, а затем и всю субботу. В первый день они говорили в основном о рассказанной доктором истории, о самой идее психического использования одних людей другими. «Если у профессора сдвиг по фазе, скорее всего, это никому не повредит,– сказал Джентри.– А если он нормальный, его история все объясняет, и я понимаю теперь, почему пострадало столько людей».

Натали поведала шерифу о том, как она чисто случайно выглянула из своей комнаты и увидела идущего из ванной босого Ласки – на его правой ноге в самом деле не было мизинца, только застарелый шрам на фаланге.

– Это еще ничего не доказывает,– возразил Джентри.

В воскресенье они говорили совсем о других вещах. Шериф пригласил ее к себе на обед, и она просто влюбилась в его дом – стареющее викторианское строение в десяти минутах ходьбы от Старого города. Район явно переживал переходный период – некоторые дома, давно не ремонтированные, потихоньку разваливались, другие же были отреставрированы и сейчас стояли во всей красе. Квартал, где жил Джентри, населяли молодые семьи, белые и черные; на подъездных дорожках часто можно было видеть трехколесные велосипеды, на крохотных лужайках валялись брошенные скакалки, а из двориков за домами слышался смех.

Три комнаты на первом этаже были забиты книгами. Они стояли во встроенных шкафах кабинета, куда вела дверь прямо из прихожей, на самодельных деревянных полках по обеим сторонам окон в столовой и на дешевых металлических стеллажах вдоль кирпичной стены на кухне. Пока Джентри готовил салат, Натали с разрешения хозяина бродила по комнатам, восхищаясь старинными томами в кожаных переплетах, рассматривая серьезные книги в твердых обложках по истории, социологии, психологии, криминалистике. Она улыбнулась, когда на глаза ей попалась куча книг в мягких цветных обложках – шпионские страсти, детективы, триллеры… Натали невольно сравнила свою спартанскую рабочую комнату в Сент-Луисе со всей этой обстановкой кабинета – огромным письменным столом, заваленным бумагами и документами, большим мягким кожаным креслом и таким же диваном, с массивными шкафами и стеллажами, забитыми книгами. В кабинете шерифа Бобби Джо Джентри витал жилой дух, чувствовалось, что тут все создано для удобства его хозяина. Точно такое же чувство уважения вызывала у нее фотолаборатория отца.

Когда салат был готов, а лазанья стояла на плите, они устроились в кабинете, с удовольствием потягивая виски, и снова разговаривали. Беседа по кругу вернулась к теме, надежен ли Сол Ласки и как они сами относятся к его фантастической истории.

– От всего этого так и веет классической паранойей,– сказал Джентри,– но, с другой стороны, если бы европейский еврей предсказал в подробностях холо-кост лет за десять до того, как он был запущен в действие, любой порядочный психиатр, даже еврей, поставил бы ему диагноз «возможная шизофрения».

Затем они любовались закатом, неторопливо поглощая еду. Еще раньше Джентри спустился в подвал, где стояли ряды винных бутылок, и откопал там две бутылки великолепного каберне. Он слегка покраснел от смущения, когда она назвала его владельцем винного погреба. Натали поблагодарила хозяина за прекрасный обед и сделала комплимент, назвав его гурманом, на что Джентри заметил, что, если женщина умеет хорошо готовить, ее считают просто хозяйкой, а мужчина почему-то сразу становится гурманом. Она рассмеялась и пообещала больше не называть его так.

В этот одинокий вечер сочельника, сидя в своей быстро остывающей машине возле епископальной церкви Св. Михаила, Натали думала о стереотипах. Сол Ласки казался ей прекрасным примером – иммигрант, польский еврей из Нью-Йорка, с бородкой, печальными глазами, которые глядели на нее из такой европейской тьмы, которую Натали трудно было даже вообразить, не то что понять. Профессор-психиатр с мягким иностранным акцентом, могущим служить и эхом венского диалекта Зигмунда Фрейда для неподготовленного слуха. И дужка очков у него держалась на скотче, прямо как у тетушки Эллен, страдавшей от старческого маразма – теперь это называлось болезнью Альцгеймера – целых одиннадцать лет, пока она в конце концов не умерла.

Сол Ласки разительно отличался от большинства людей, белых или черных, которых Натали когда-либо знала. Он не так выглядел, не так говорил, не так поступал. Хотя ее стереотипные представления о евреях были весьма отрывочны и туманны – темная одежда, странные обычаи, этническое сходство друг с другом, близость к деньгам и власти, достигнутая за счет собственных стараний,– Сол Ласки и его странная сущность могли бы без проблем уложиться в эти стереотипные представления.

Могли, но не укладывались. Натали не питала особых иллюзий на тот счет, что ей, с ее интеллектом, не грозит опасная привычка сводить людей к стереотипам. Ей шел всего двадцать первый год, но она уже заметила, как люди, и даже очень умные, такие как ее отец или Фредерик, запросто меняют взгляды на вещи. Ее отец, тонко чувствующая натура и щедрый человек, с его гордостью за свою расу и за все, что ею унаследовано, тем не менее смотрел на становление так называемого «нового юга» как на опасный эксперимент, видел в этом махинации радикалов, черных и белых, направленные на изменение системы, которая сама по себе уже достаточно изменилась, и теперь в ней трудолюбивые цветные вроде него якобы могут добиться успеха, не теряя достоинства.

Для Фредерика же люди были либо куклами в руках системы, либо хозяевами этой системы, либо ее жертвами. Сама система не представляла для Фредерика никакой загадки, она состояла, по его представлениям, из политической структуры, сделавшей войну во Вьетнаме неизбежной, из силовой структуры, сохранявшей политическую власть, и из структуры социальной, которая скормила его раскрытой пасти войны. Фредерик ответил на вызов этой системы двояко: он сбежал от нее в нечто совершенно невидимое и мало связанное с жизнью – в математические формулы, и добился в этой области таких успехов, что мог теперь совершенно спокойно игнорировать ее. Жил он только для того, чтобы подсоединяться к своим компьютерам, избегая всяких человеческих осложнений, любить Натали так же яростно и умело, как и драться с любым, кто, как ему казалось, мог его обидеть. Он научил Натали стрелять из револьвера тридцать восьмого калибра, который держал в своей захламленной квартире.

Натали стало холодно, она включила мотор, чтобы согреться. Проехав мимо церкви, где люди собирались на утреннюю рождественскую службу, она повернула в сторону Брод-стрит. Ей вспомнились заутрени в баптистской церкви в трех кварталах от их дома, куда они с отцом ходили столько лет. В этом году она решила больше туда не ходить – хватит лицемерить. Она знала, что ее отказ обидит отца и даже разозлит, но хотела настоять на своем. Сейчас она отдала бы все на свете, лишь бы не огорчать его, лишь бы он был жив…