— Надо думать, — мягко сказал Клейн. — Сначала думать, потом действовать.

Позвонил телефон на стене. Филин встал, взял трубку.

— У нас, — сказал он. — Товарищ начальник, вас.

Клейн подошел, послушал, потом сказал:

— Пришлите его в первую бригаду. Там и поговорим. Надо заставить заговорить Тюху, — сказал Клейн и потер двумя пальцами лоб. — Нет смысла повторять вам, что только средствами морального принуждения…

Открылась дверь.

— Сюда, — сказал дежурный.

Вошел длинный высушенный старик с горбоносым белым лицом, с седой головой.

— Садитесь, гражданин Шварц, — сказал Клейн. — И вот здесь, среди товаричей, излежите снова то, что ви мне говорили вчера. Ви ведь по тому же делу?

— Я по тому же делу, — уныло сказал старик и сел на подставленный Климовым стул. — Граждане из угрозыска, я очень прошу вас… — Он склонил голову, и пряди длинных седых волос свесились вдоль щек. — Бандиты приходили ко мне, а не к Клембовским. Клембовские — случайная жертва. Я прошу вас выставить охрану у моего дома. Я боюсь за свою семью.

— Но какие доводы у вас? — спросил Клейн. — Почему я дольжен виставить охрану к вам, а не к остальным ста тисячам граждан нашего города?

— Вы не понимаете! — закричал, внезапно багровея и начиная задыхаться, Шварц. — Что думают люди? Они думают, что Шварц — богач. Эта публика не понимает, что я лишь маленький ремесленник. Я могу оправить бриллианты, но я не владею ими. А кто такой бандит? Разве он умный человек? Он такой же! И он думает, что Шварц богат, как четыре испанских короля. Они придут! Я знаю…

Все молча смотрели на него, Филин фыркнул и отвернулся. Остальные молчали.

— Смеются, — с горечью сказал Шварц, — он смешон, старик Шварц! Он так боится за свою драгоценную жизнь! Но старик Шварц боится не за свою драгоценную жизнь, уважаемые. Он умрет, а его семье надо кушать. А кто будет кормить четырех пожилых женщин, для которых я работаю? Без меня им долго не протянуть. Приставьте ко мне охрану, гражданин главный начальник, я заплачу.

— Гражданин Шварц, — медленно сказал Клейн, — я понимаю вас… Но ми не можем приставить охрану к вам или вашей квартире. Не можем.

Шварц опустил голову, долго думал, потом встал.

— Они убьют меня, — сказал он, — это здесь. — Он приложил ладонь к сердцу. — Я знаю, я не придумал это. Они убьют меня. А вам будет стыдно. — И сгорбленный, длинный, он медленно вышел в коридор. Филин захохотал:

— Вот чучело!

Клыч и Клейн одновременно взглянули на него, потом друг на друга и опустили головы.

— Товарищ Клич, ко мне, остальным на работу! — приказал Клейн и вышел из комнаты.

На обед Стаса и Климова повел Потапыч. Старик почему-то был привязан к этим двоим. Решили идти не в нарпитовскую столовую, а в «Культурный отдых» Семина. Место было подозрительное, но кормили там хорошо.

В плохо освещенном помещении столы стояли далеко друг от друга. Поэтому было здесь приятно разговаривать о делах интимных и конфиденциальных. За столами, округло обходящими кухню и буфетную стойку, оживленно беседовали люди в толстых пиджаках, в брезентовых плащах, сплошь в пыльных сапогах — приезжие. В трактире этом собирались по большей части лошадиные барышники и конокрады.

— И по расстегайчику! — говорил Потапыч, нежно поглядывая па полового.

— Выпить чего не прикажете?

— Чаю! — отрезал Потапыч. — И поторопись, любезнейший.

Половой исчез.

— Эх, Потапыч, Потапыч, — сказал Стас. — Он член профсоюза небось, а вы ему, как при царизме, «любезнейший».

— Это не оскорбление, — отбился Потапыч. — А потом, милостивые государи, я человек старый, и перековать меня полностью невозможно.

Подали первое. Климов и Стас так навалились на щи по-крестьянски, что некоторое время не могли принимать участия в беседе. Потапыч же ел мало, зато много рассуждал.

— Война, как и всякий долговременный период насилия, порождает огромное количество человеческих отходов, шлаков — всякого рода злодеев, вот хоть того же Кота… Вот скажи мне, ты за любую революцию? Где бы она ни была? Какая бы ни была?

— А как же! — чувствуя какой-то подвох, сказал Стас. — Но за пролетарскую, конечно.

— А не кажется тебе, что революция — это только средство, а цель — совсем иное.

— Какое средство? Чего ты мне поешь? — обиделся Стас. — Революция — это цель!

— А разве не цель — счастье людей?

— Ну и это! — сказал Стас. — Оно сюда входит…

— Никуда оно не входит, — сказал Потапыч. — Счастье — это свобода, равенство, братство, материальное благополучие. А если это цель, то ее в разных условиях можно достигать разными путями, и эволюция тут ничем не хуже. К тому же при ней меньше затрат, меньше погибает людей и культурных ценностей.

— Оппортунист ты, Потапыч, — сказал Стас. — Да сколько ждать-то ее, твою эволюцию? Раз одни могут ждать до упаду, а другим остается лишь с голоду дохнуть, выход один — революция. Она-то и дает и счастье, и свободу, и равенство, и братство.

— Поглядите-ка, братцы, в угол, только не очень пристально, — прервал их спор сидевший лицом к двери Климов.

Стае, сделав вид, что хочет позвать полового, оглянулся, потом тоже будто бы за этим, помахав рукой, обернулся Потапыч. За столиком около двери сидел Гонтарь и уныло прихлебывал пиво. Заметив глядевших на него товарищей, он едва заметно покачал головой. Они отвернулись. Климов, у которого осталась возможность наблюдать, комментировал.

— О, — сказал он, — ребята, а ведь он знаете кого «ведет»? Клембовскую!

В дверь трактира действительно вышла Клембовская в сопровождении женщины лет пятидесяти в длинном платье и шляпке. Через секунду исчез и Гонтарь.

— Значит, Клейн установил за ней наблюдение, — сказал Климов.

— Но почему наших на этих делах используют?

— Начальник знает, что делает, — ответил Стас. — У ребят из других бригад тоже дел по горло.

Возвращаясь в управление, они зашли во двор и обнаружили там спортивные состязания. Филин боролся около конюшни с рослым парнем из третьей бригады. Филин зажал противника двойным Нельсоном, потом перебросил через себя и после недолгого сопротивления припечатал лопатками к траве. Во дворе стоял закрытый экипаж для перевозки заключенных. У дверец томились двое охранников, а в помещении бригады за своей перегородкой Клыч кого-то допрашивал. Скоро стало ясно, что начальник допрашивает Тюху.

— В ограблении и убийстве Филипповых? — спрашивал голос Клыча.

— Было дело, участвовал, — солидно соглашался Тюха, — это, гражданин начальник, как на духу.

— Ладно. Налет на лавку потребкооперации в Жорновке?

— Ни единым пальцем. Это мне, начальник, не клей.

— Значит, Ванюша руководил?

— Как есть он.

— Пал Матвеич, — с укоризной говорил Клыч, — ты вот твердишь, что в бога веруешь. А по библии врать-то — грех. Ранен перед этим Ванюша был. Другой налетом-то руководил.

— Може, кто и другой, я запамятовал, начальник.

— От статьи бережешься, Пал Матвеич, а уберечься-то нельзя. Вот читай.

За стенкой замолчали, слышно было, как сопел Тюха, шелестя листами. Просунула в дверь голову секретарша.

— Филин, к начальнику!

Филин затянул галстук на распахнутом вороте, отряхнул брюки и вышел за дверь.

— Так как, Пал Матвеич? — опять спросил голос Клыча. — Будем и дальше вола за хвост вертеть?

— Да пиши, начальник, пиши! Сопляков похватали, они варежки и раззявили! Суки!

— Так и пишем: принимал участие в нападении на лавку потребкооперации в селе Жорновка. Ладно, теперь сам добавь, что еще не записано.

— Я себе не враг, начальник.

— Тебе, Пал Матвеич, стесняться нечего, и того» что есть, хватит.

— Мне что вышка, что пышка, начальник! Кто за наше дело берется, тому жизни мало остается.

— Дурное ваше дело, Пал Матвеич.

— Оно и ваше не больно хорошее. Легавое ваше дело, начальник.

— Зато не душегубы.

— Замолчь! — вдруг фистулой вскрикнул Тюха. — Чего душегубством мне тычешь? Ты людей же губил?