Озоллапа ехидно ухмыльнулся и шепнул Трубеку:

—

А кто-то мне пытался доказать, что убийца был левшой!

—

В самом начале, — Дзенис хоть увлекся своими логическими построениями, но замечание шефа услышал, — мы ошибочно предположили, что первый удар жертва получила стоя. Никто не догадался, что женщина была предварительно усыплена. Теперь я свою ошибку исправил.

—

Как же попали на подоконник нитки от пальто? — напомнил Трубек. — Лоренц ведь не через окно ушла, которое, кстати, на втором этаже.

—

Разумеется, нет. Это было бы чересчур спортивно для ее возраста. Все делалось проще. Лоренц не рискнула идти с вещами по лестнице. Поэтому она завернула свои пожитки в зимнее пальто и выбросила узел через окно. Нитка зацепилась за уголок жестяного покрытия подоконника. Сама же она налегке покинула дом через парадное.

—

Тогда, надо полагать, телефонные угрозы врачу Страуткалн исходили от самой Лоренц, — проворчал прокурор Озоллапа.

—

Вне всякого сомнения! Страуткалн была опасным свидетелем для Лоренц. Врач неоднократно ее осматривала, знала особенности ее телосложения, одежду и могла установить, что убита другая женщина.

—

Логично, — согласился прокурор.

Дзенис повернулся к Лоренц.

—

Ну так как же? Может быть, будете говорить?

Арестованная даже не взглянула в его сторону.

—

Как угодно. Только должен вас предупредить: надеяться вам не на что. Виновность доказана. Судить будем независимо от того, заговорите вы или будете молчать.

—

Проклятые! — как змея, прошипела старуха.

В один из сентябрьских дней у здания Верховного суда толпились люди. Только что закончилось очередное заседание на процессе Алиды Лоренц. Десятки людей, никогда ранее не знавшие друг друга, теперь оживленно обсуждали показания свидетелей, поведение обвиняемой.

Никто, разумеется, не обращал внимания на невысокого кудрявого юношу в роговых очках, стоявшего на ступеньках у главного входа. Сзади к нему подошел широкоплечий мужчина в сером осеннем пальто.

—

Привет!

Трубек круто обернулся.

—

Здравствуй, Виктор. Что новенького?

—

Пришел взглянуть на нашу обанкротившуюся миллионершу. А ты почему здесь, ведь собирался в отпуск?

—

Опять сорвалось: подсунули тяжелое дельце. Сроки подпирают. Собрал уже три тома бумаг…

—

Надо брать пример с Робежниека. Он не теряется. Полюбуйся-ка!

В этот момент из здания суда вышел, как всегда, элегантный Робежниек с Майгой Страуткалн.

—

Не торопитесь, Майга, — сказал Робежниек, как видно продолжая ранее начатый разговор. — Еще все, может быть, образуется. Вы прекрасно знаете, что я… и тем не менее…

—

Потому и ценю ваши советы: Хорошо, ничего не обещаю. Подумаю. Но заявление я уже написала.

Робежниек грустно улыбнулся.

—

Жаль, что закончился процесс. Больше не будем видеться…

—

Всего доброго, Ивар. Не говорю — прощайте. Гора с горой не сходится, а человек… — Она не договорила фразу, помахала рукой и исчезла в толпе прохожих.

Авторизованный перевод с латышского

Юрия Каппе

Шамшур

Петр

Ромашка

Большой зал Минского Дворца пионеров, заполненный до отказа, напоминает мне лесную полянку. Словно лепестки, шелестят и колышутся белые пелеринки, зеленые воротнички, красные галстуки. Будто от порывов ветра покачиваются легкие головки цветов, наклоняется друг к другу.

Мне надо начинать рассказ о комсомольцах старшего» поколения, о нашей трудной и суровой юности. Но я медлю, комкая листики бумаги с тезисами выступления, и гляжу на мальчиков и девочек, так похожих на фиалки, незабудки, колокольчики, ромашки.

Как перенести весь этот зал в далекое прошлое, как сделать зримым для них время двадцатых годов?

Ромашка? Вот о ней, о девушке-комсомолке, так похожей на этот простой луговой цветок, я и расскажу сейчас…

То летнее утро началось плохо. У входа в Ляховский райком комсомола, где я работал, оторвалась подметка сапога с левой ноги. Сапоги были старые латаные-перелатаные, но никакого «обувного резерва» у меня не было, денег на починку тоже, поэтому предстояло подкрутить подошву проволокой и в таком виде шагать по улицам мне, культпропу райкома, комиссару Ляховского комсомольского полка, шагать вплоть до получки!

Наконец-то нужная проволочка была найдена, сапог снят. Тогда хрипло начал звонить наш телефон. Меня вызывали к секретарю губкома комсомола — «немедленно».

И я спешу. Жарко. В сквере около городского театра низенький старичок в брезентовом плаще поливает из заржавленной лейки зеленеющие клумбы. Напротив театра, в клубе имени III Интернационала, наконец-то начата летняя приборка, распахнуты окна, и девушка в красной косынке смывает зимнюю грязь с толстых стекол. В нижнем этаже клуба, там, где помещается губ- ком, окна закрыты и даже кое-где завешены шторами, зато работает штукатур, заделывает выбитые кирпичи и ямки в стене — следы пуль. Город снимает свой военный наряд и прихорашивается к лету. Гражданская война становится историей, мирные дела и заботы скоро заполнят наши дни.

Мне надо перейти улицу, неестественно высоко поднимая левую ногу, чтобы не зацепиться оторванной подметкой о неровный булыжник мостовой, и войти в распахнутую дверь губкома. Там я получу новое задание. Может, придется организовывать горячий диспут о боге или тщательную проверку мастерской преуспевающего кустаря, создавать новую комсомольскую ячейку или выезжать на похороны убитого кулаками селькора, или…

Словно наткнувшись на невидимый барьер, я останавливаюсь на мостовой. На ступеньках у входа в губ- ком сидит Ромашка.

Сначала я не узнал эту маленькую студентку педфака Белорусского университета, наше «полтора несчастья», как мы ее называли в райкоме. Ромашка числилась у нас, так сказать, балластом, и только хорошая анкета спасала ее от исключения из комсомола.

Люба Ромашка была дочерью красноармейца из крестьян-бедняков, погибшего в 1919 году в боях под Минском. Через год старший брат Любы, комсомолец-чоновец, был убит в своем уезде бандитами Булак-Балаховича. Вступила Ромашка в комсомол еще дома, на селе, приехала в университет по путевке укома. Училась хорошо, мелкие поручения комитета выполняла охотно и аккуратно. Но, по нашему общему мнению, Ромашка была неважной комсомолкой. Ведь представление о человеке складывается, исходя из требований времени. Во время гражданской войны комсомол был, так сказать, военизирован, и достоинства комсомольца проверялись в боях и походах.

На демонстрациях и на марше путала ряды своей роты — Ромашка. Стреляла хуже всех в Ляховском комсомольском полку — Ромашка. Ушла в разведку и собирала цветы — Ромашка. Пришлось отобрать у нее винтовку и сделать санитаркой полка, выдав большую сумку с красным крестом. Но когда позади самой последней роты шла эта маленькая девушка в мешковатой гимнастерке и больших солдатских ботинках, стараясь ступать в ногу со всеми, прохожие улыбались, а нам, командирам, становилось не по себе. И главное, она никогда не замечала своей неуклюжести, не умела глянуть на себя со стороны. Эх, Ромашка, Ромашка — «полтора несчастья»!

Ромашка сидела на ступеньках с букетиком цветов в руках, а рядом с ней стояла плетеная кошелка с игривыми красными полосками. И одета она была как-то странно, не по-комсомольски: белая кофточка с ажурными кружевами, длинная синяя юбка-клеш, черные туфельки на высоких каблучках. Я мог бы ее и не узнать, но другой такой кудрявой головки, таких белых- белых льняных волос, наверное, не было во всем городе.