— Не знаю, — сказал Климов, — за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень… А вот Селезнев твой…

— Селезнев человек идеи, — перебил его Стас. — А нот Гонтарь и Филин — это точно: сознательности в них не вижу.

— Плохо свое дело делают? — спросил Климов. — Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали…

— Разве только в этом человек познается?

— В чем же, Стас? — спросил Климов, подчищая тарелку. — Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?

— Эх, Витя, — с горечью сказал Стас, — не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!

— А если за свою собственную? — засмеялся Климов.

— Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.

Стас не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.

— Вечером увидимся? — спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.

— Дежурю в танцзале Кленгеля.

— Тогда до завтра.

Бегом, потому что опаздывал, — а Клыч этого не любил, — Климов вылетел из калитки.

…В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.

— Не, ей-богу, — говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных. — Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.

— Капиталец накопил? — спросил Селезнев, усмехаясь.

— Капитал найду! — упрямо тряхнул челкой Филин. — А без гирь жить человечеству невозможно.

— То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог, — смешливо щурился на него Селезнев.

Филин, набычась, смотрел на него.

— А ты мог?

— Не будь Климова, — снисходительно повествовал Селезнев, — Тюху бы только и видели. Молоток Климов!

Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.

— Вы и сами б его взяли, — сказал он.

— Факт, взяли б, — тут же ответил Селезнев, — но и ты вовремя случился.

— Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся, — сказал, багровея, Филин. — Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.

— Не любишь, Филин, критику, — захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства. — Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.

— Зато из тебя уже вышел, — со злобой сказал Филин, сплевывая. — Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.

Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.

— Я тебе так скажу, гражданин Филин, — резко повер нулся к оппоненту Селезнев. — Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.

Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.

— Во-вторых, скажу тебе вот что, — продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира», — я так считаю: мы — авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?

— Ну, правильно, — настороженно глядел на него Филин.

— А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.

— Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить? — подал голос от своего стола Потапыч.

— Давно замечаю, — жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев, — буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.

— Я человек старый, — сказал Потапыч, выдохнув дым, — и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?

— Уравниловку тебе подай, — негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.

В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.

— Я с тобой, Потапыч, согласен, — объявил он, — в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они, — говорит, — потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите, — говорит, — и опять кто-то захочет жить лучше других…» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который — надо будет — голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?

Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.

— Ваше выступление, товарищ Клыч, да еще в среде беспартийных, — медленно произнес он, — я расцениваю как политически вредное. Обо всем этом буду ставить вопрос на ячейке.

— Валяй, — отмахнулся Клыч, — а теперь, ребята, об судим вчерашние события… Такого дела, как убийство Клембовских, у нас, можно сказать, и не было, кроме, пожалуй, случая на хуторе Веселом. Но как ни верти, а за последние три месяца таких нещадных убийств уже два. Кто докладывает?

Селезнев, уже усевшийся за свой стол, поднялся.

— Лежали они три дня. Соседи Шварцы слышали, что наверху ходят, двигают мебель. Но Клембовский принимал на дому, поэтому они к шуму наверху привыкли. Обнаружила трупы дочь. Учится в Москве в медицинском. Приехала и подняла тревогу. Все четверо: Клембовский, жена, кухарка и дворник убиты ударом ломика или обухом…

— Дочь допрошена? — спросил Клыч.

— Допрошена, — ответил Селезнев, — буржуйская барышня. Сквозь зубы с нами говорит. Не верит рабоче-крестьянскому угрозыску.

— Что унесено из квартиры?:

— Она говорит, что только верхняя одежда и ковры.

— Клембовский состояние имел?

— В банке есть вклады, но чтоб он дома хранил большие деньги, едва ли.

— Добавишь, Потапыч? — поглядел на старика Клыч.

Потапыч встал.

— Характер ранений точно такой, как в случае па хуторе Веселом. И еще одно важное добавление. Кухарка изнасилована. В точности так, как на хуторе были перед убийством изнасилованы все женщины. Следов особенных преступники не оставили. Но все же в кладовке обнаружил я полный отпечаток мужских туфель. Это туфли «шимми» — с узким носком. Их носят модники и франты. Размер говорит о принадлежности их рослому мужчине.

— Работаем так, — подумав, сказал Клыч, — по делу Клембовских ответственный Селезнев. Помогает ему Климом. Вчера я Брагина прижал, он слегка поддался. Иран, его не будем, да и не за что. Можно только чайную прикрыть, но это, считаю, не мера. А пока Гонтарь поедет к Брагину и продолжит вчерашнюю беседу. Надо вытянуть из него все, что знает. А ты, Климов, — закончил Клыч, — давай-ка пошерсти нашего крестника Афоню да промерь, кстати, как там он… Опять недавно с блатными его мидели.

Климом подошел к цирку. Толпа здесь не убывала ни днем, пи вечером. На всех афишных тумбах города ядовито-красные аршинные буквы кричали: ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА. ЧЕМПИОНАТ НА ГЛАЗАХ ПУБЛИКИ. ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК! РАЙНЕР ПРОТИВ СМИРНОВА. КОЖЕМЯКИН ПРОТИВ ПОБЕДИТЕЛЯ. ПРИОБРЕТАЙТЕ БИЛЕТЫ! БЕСПОДОБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ! ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК.