Киммериец перехватил его руку, вывернул ее и сломал. Желтозубый взвыл от боли, и его приятели, несколько ошарашенные поведением варвара, кинулись на помощь. Глаза их горели праведной жаждой мести.

Конан выхватил меч и издал леденящий душу львиный рык, которым мощногрудые повелители прайдов оглашают ночные саванны в стране Пунт. Даже полубезумные музыканты прервали свои игры и на несколько мгновений воцарилась гнетущая тишина, в которой остался единственный звук, делающий ее еще более тяжелой — стоны поверженного Конаном врага.

Разбойники побледнели.

— Мы еще с тобой встретимся, варвар, — пообещал один из них, с бельмом на глазу.

Конан пожал плечами.

— Это ваше право.

Разбойники подняли стонущего приятеля и под разразившийся общий смех покинули «Стойло Единорога». Музыка, топот, крики и многоязыкие разговоры возобновились с прежней силой.

— А ты лучше, чем я ожидала, — заявила черноволосая красавица.

Конан подхватил обеих женщин и, слегка изменив свои намерения, сразу направился с ними наверх, в комнаты для гостей, минуя стол с загрустившим в одиночестве Серзаком.

Тщетны были все усилия развлечь и развеселить его, тщетно в дыму благовонных курений изгибались перед ним танцовщицы с бубнами в руках, раскачивали полные бедра, блестели жемчугами зубов, обнажали, словно бы невзначай, свои смуглые груди. Серзак плакал, безутешные слезы лились по его изможденному, усталому лицу.

Шангара спала глубоким сном. Дневные заботы улетучились и к людям неслышно пришли видения — радостные или грустные, веселые или кошмарные: в зависимости от того, как спящий провел день, что ел перед сном и насколько почитал богов города и его благочестивых правителей. Прохладный мрак стоял в улицах и переулках, под мостами звучно пела вода. Ноги разъезжались по грязи. Здесь усердно поработал поливальщик, обильно увлажнивший дорогу, чтобы порыв ночного ветра не поднял пыли и не потревожил сна уставших людей во дворах и на крышах. Сады, тонувшие в темноте, дышали поверх заборов ночной благоуханной свежестью.

Серзак безмолвствовал непривычно долго.

— Ты выглядишь недовольным, — нарушил слишком затянувшееся молчание Конан.

— Я не только выгляжу, — ворчливо отозвался Серзак. — Я действительно недоволен. Вместо того, чтобы спешить покинуть этот город и не подвергать ни свою, ни мою жизнь опасности, ты предаешься бессмысленным развлечениям, которые, к тому же, могут отвратительно сказаться на твоем здоровье. А что если бы эти женщины решили сыграть с тобой злую шутку, что, как ты знаешь, нередко в трущобах любого города, и напоить тебя снотворным зельем, чтобы ты уснул, для того, чтобы ограбить тебя. Ты мог себе это вообразить, безмозглый варвар?

— Но ведь ничего этого не случилось. Если я буду опасаться всех возможных опасностей, я просто вообще не сдвинусь с места, и, в конце концов, умру от жажды, голода и неподвижности!

— Кроме того, — продолжал Серзак, не обращая внимания на слова спутника, — у тебя есть отвратительная манера пить неразбавленное вино. Уверяю тебя, многих она привела к гибели. А женщины — разве в них есть то, что делает их настолько привлекательными, чтобы рисковать из-за них? Я понимаю, рисковать из-за денег, из-за знания, рисковать ради защиты собственной чести. Но женщины… Ну скажи мне, друг мой, что в них хорошего? Разве не безумен тот, кто губит свою плоть, испытывая страсть к этим коварным созданиям? Посуди сам, если бы ты не оставил из-за женщин меня одного среди этой банды оборванцев, разве вылили бы мне вино на голову? Причем, мое вино, за которое я отдал свои кровью и потом заработанные деньги? А я ведь всего-навсего невинно заметил, что у одного из окружавших меня уважаемых людей внешность соответствует его уму!

— Если бы ты был трезвым, ты не стал бы этого делать, Серзак, — с сознанием правоты ответил Конан.

— Я не мог позволить тебе одному сойти с ума.

Конан был уже не рад, что затеял этот разговор. Лучше бы ему не раскрывать рта, что несомненно лишь способствовало бы их скорейшему продвижению в сторону восточных ворот. Серзак, вынужденное молчание которого, окупалось теперь сторицей, вполне мог говорить до утра, если бы из темноты не вынырнули три мрачные фигуры.

— Вот мы и встретились, — сказала одна из фигур.

Лунный свет упал на нее и Конан тотчас признал разбойника из «Стойла Единорога» с бельмом на глазу. Сомнений в том, что произойдет дальше, у киммерийца не было, поэтому он решил действовать, не тратя времени даром. Он подхватил Серзака за капюшон и отпрыгнул вместе с ним в тень высокой стены. Разбойник шагнул следом, но споткнулся о подставленную ногу киммерийца и, выкрикнув что-то нечленораздельное, очевидно, местное ругательство, рухнул лицом вниз. Сапог Конана оказался у него на шее, раздался хруст и разбойник сразу умолк.

Два оставшихся негодяя шагнули за приятелем. Конан сделал быстрый выпад и пронзил ближайшего злодея. Лезвие на локоть вышло у того из спины. Последний нападавший заверещал, как будто ему на ногу наступил слон, и отчаянно замахал мечом, словно шаман, отгоняющий злых духов. Киммериец не поддался на глупости, он просто ударил противника ногой в пах, одновременно извлекая из другого свой меч.

Злодей скорчился, пристально рассматривая что-то на земле, и Конан отрубил ему голову.

— Последнего что-то не видно, — заметил Серзак. — Насколько я помню, приятелей было четверо.

Конан вытер о плащ убитого меч и рассмотрел остальные трупы. Среди них не оказалось человека, которому киммериец сломал руку в «Стойле Единорога». Конан покачал головой и положил ладонь Серзаку на рот. Старик промычал еще пару слов, потом затих.

Конан долго вслушивался, но ночная Шангара ничем не выдала присутствие постороннего живого человека, а в том, что он прятался рядом северянин был уверен.

— Смерть с ним! — сказал он. — Нам некогда сидеть тут в засаде.

Рот Серзака оказался свободен и он не преминул уточнить:

— Ты сам во всем виноват! Если бы не твоя неизбывная любовь к развлечениям, мы бы уже давно были за стенами этого гостеприимного города и у нас были бы совсем другие проблемы.

Старые городские ворота, выходившие на восток, охранялись стражниками, которые имели отчаянно воровской вид и были облачены исключительно в лохмотья. Небольшая дань в виде четырех тусклых монет овальной формы с квадратным отверстием посередине, вызвала у них легкое возмущение, но, соотнеся монеты с мечом и блеском глаз черноволосого варвара, они решили не испытывать судьбу. Но буравить спины уходящих злыми взглядами никто им запретить не мог.

Ночь тяжелым брюхом, распоротым иглами звезд, лежала на долине. Звери рыскали во мраке, рыча и завывая. Всюду слышались шорохи, урчание, хруст и визг. Всюду шла вечная игра в охотника и жертву, единственной ставкой которой была жизнь.

Песни неслись над долиной. Песни на шумерском языке, забытом в цивилизованных странах. Конану они напомнили о конях и конокрадах. Шумеры, давно превратившиеся в кочевников, славились своей любовью к коням, которая не слишком считалась с законами.

— Кони нам бы не помешали, — заметил Серзак, словно уловив мысли спутника. — Но покупать их ночью у шумеров — занятие совершенно безумное. Особенно учитывая, что местные шумеры сильно на меня обижены.

— Такое впечатление, — сказал Конан, — что на тебя обижены все.

— Но тебя я ведь не обидел? — заметил Серзак.

Конан пожал плечами, что осталось незамеченным.

— Ты молчишь, раздумывая над ответом, мой друг, — сказал Серзак, — а ведь все так очевидно. Я стремлюсь к доброте и отвергаю зло. Злые меня не любят.

— Не все так просто, старик, — ответил Конан. — Я думаю вовсе не о том, обидел ли ты меня или нет. Меня вообще очень сложно обидеть, да и те, кто все-таки меня обидел, долго не живут.

— О, да! Я имел возможность в этом убедиться! Но о чем ты тогда задумался, мой юный пытливый друг?