составляющие которого, будучи перемноженными друг на друга, давали число 108. Вторая версия — астрономическая. Она утверждает, что 108 — это сумма 12 месяцев, 24 полумесяцев и 72 пятидневок, образующих лунный год. Наконец, третья версия — мистическая, и наука ее, как таковую, не приемлет, тем не менее я и ее приведу здесь. 108 — это сумма трех составляющих — 1, 100 и 7, где 1 выступает как символ солнца, 100 — число его лучей, 7 — семь миров, в которых повторено солнце.

Толпа вокруг вслушивалась в каждое мое слово. Те, что стояли поближе, пересказывали услышанное стоявшим сзади. Интерес нарастал. Все выжидательно смотрели на моего оппонента. Настал его черед.

— Ну, может быть, наука в чем-то и права, но мы думаем иначе. Недавно приезжавший к нам далай-лама (имелся в виду визит далай-ламы в 1982 году) сказал в одной из своих проповедей, что имелось сто восемь шаманских текстов, от которых это число и пошло.

Я выразила сомнение, и у меня для этого были основания:

— Вы, наверное, не так поняли далай-ламу. Ведь шаманство у всех народов — религия бестекстовая, оно не имеет своих рукописей, а если кое-где, в частности в Монголии, они и были, то это явление позднее, объясняющееся влиянием на него буддизма, а вовсе не наоборот. Шаман не ведет свою службу по готовому тексту, у него все в голове; кроме того, он импровизирует.

Кое-кто в толпе еще видел на своем веку живых шаманов, они согласно кивнули. Однако слово за моим оппонентом. И тот делает весьма ловкий ответный ход:

— Таблицу Менделеева знаешь? Ну так вот: число сто восемь отражает количество элементов этой таблицы, которые были уже известны математикам и философам древней Индии.

Ну вот и спорь тут!

Да и вряд ли возможно однозначно определить, что понимали мудрецы древней Индии под элементами мироздания и сколько таких элементов признавала та или иная философская школа. Однако любопытно, что выдвинутое объяснение носит чисто материалистический и даже вполне научный характер.

В толпе кто громко, кто вполголоса повторяет эту версию. Ждут продолжения. Однако удар гонга в главном храме возвещает о начале второй части богослужения. Перерыв окончен, диспут тоже. Все спешат в храм, а я, присев в тени за вереницей молитвенных барабанов, стараюсь вспомнить, сколько же элементов в таблице Менделеева. Пожалуй, впервые со времени окончания школы мне приходится ее вспоминать, а ведь с тех пор в ней наверняка кое-что прибавилось. В Москве, заглянув в справочник, узнаю, что на сегодня их 109, а знакомые химики добавили, что уже открыт и 110-й, искусственно синтезированный и пока еще не имеющий названия.

Но дело, конечно, не в них и даже не в том, что мой оппонент-лама добавил к числу возможных версий о сакральности числа 108 еще одну — материалистическо-химическую, пока столь же туманную, как и все остальные. Главное, что именно таблица Менделеева напомнила мне вечную, на все времена истину: ищи земные корни и истоки любого сакрально-магического явления.

Сколько людей — столько судеб. Истина старая, но отнюдь не потерявшая своего значения за давностью лет. С кем только не сводили меня экспедиционные дороги Монголии — со скотоводами, с учителями, художниками, народными умельцами, певцами-импровизаторами, однажды даже с удивительным техническим гением, наподобие нашего Кулибина. Но больше всего меня интересовала судьба бывших лам, вольно или невольно покинувших свои монастыри еще тогда, в двадцатые-тридцатые годы.

При каждом порыве ветра юрта вздрагивала, хлопала дверь и новая волна песка, невидимая глазу, но весьма ощутимая на вкус и на ощупь, оседала повсюду. Чай, печенье, конфеты с песком, песок в ушах, в складках одежды, на лице.

— Да мы уже привыкли, — сказала хозяйка, меняя мне пиалу чая с песком на чай пока еще без песка. — Песчаные ветры в Гоби — обычное дело. Пейте чай, хозяин скоро придет.

В то, что ему шел восьмой десяток, верилось с трудом. Усы и борода, редко встречающиеся у монголов, придавали ему, несмотря на годы, какой-то молодечески-залихватский вид. Острый, наблюдательный взгляд и отсутствие традиционной степенности в походке — в юрту он ворвался стремительно, вместе с новым порывом ветра и новой порцией песка — лишний раз говорили в пользу того, что передо мной настоящий бадарчин.

Странствующие монахи-бадарчины — своеобразное явление в истории монгольской культуры. Невежество, скаредность, лживость, аморальность значительного числа лам толкали низшие монашеские чины хотя и не на официальный протест, но на уход из монастыря, странствия в поисках мест, где бы буддийские заповеди были не только формой наживы на страданиях народа, но и содержанием жизни самого ламства. Оппозиционно настроенные к официальному ламаизму, бадарчины уходили из монастырей пешком, группами или в одиночку, странствовали из монастыря в монастырь, из города в город, из страны в страну в поисках истины, знаний, справедливости. Разумеется, все это они искали в рамках того же ламаизма, и их поиски никогда не выливались в форму антирелигиозного протеста.

Не последнюю роль в этих странствиях играла тяга к настоящим знаниям. Учебные факультеты дацаны были во многих ламаистских монастырях, но далеко не везде изучение буддийских текстов поднималось над уровнем обычной долбежки и превращалось в конкретное знание. Ограниченные прокрустовым ложем религии, реально существовали и развивались в ее рамках медицина, философия, логика, архитектура. Наставники, ведущие ученые авторитеты были в каждой из этих областей, к ним отовсюду стекались ученики, немалый процент среди которых составляли бадарчины.

Шутники, балагуры и охальники, бадарчины создали свой особый фольклор, популярный в народе и признанный наряду с другими фольклорными жанрами. Это короткие полурассказы-полуанекдоты, в которых остроумный и ловкий бадарчин берет верх над тупостью, ленью, спесью, обжорством, стяжательством. Кто только не становился объектом их осмеяния — и китайский чиновник, взяточник и сластолюбец, и высокомерный нойон, кичившийся своей белой костью, злые и жадные до денег нойоновы слуги и, уж конечно, тупые и самодовольные ламы, забывшие корысти ради о своем основном предназначении — быть учителями, наставниками мирян на их тернистом пути к спасению. Вот несколько таких сюжетов.

Скупой нойон, уронивший на пол кусок жирной баранины, отказывает голодному бадарчину в праве поднять и съесть его («упавшего днем мяса не поднимают»). На другой день хитрый бадарчин мстит нойону, запутавшемуся в стременах и упавшему с лошади, отказываясь его поднять по той же причине.

Скупая хозяйка не пускает к себе в юрту уставшего с дороги бадарчина. Он тут же придумывает, что дух покойной жены странствует вместе с ним, а уж. духу суеверная хозяйка ни в чем не рискует отказать. Изобретательный бадарчин получает еду, ночлег, запасы мяса и масла в дорогу.

Бадарчин испортил дорогой кожаный барабан, употреблявшийся во время богослужения. Спасая свою шкуру, он хитро оправдывается: «Во всем виновато совпадение — ночь первого числа месяца совпала с хуралом, моим желанием спать, с плохой кожей на барабане». А когда понимает, что наказания все равно не избежать, первым лезет в драку.

С юмором относятся бадарчины и к самим себе. Вместе со слушателями они весело смеются над одним из своих собратьев, который много ночей сражался с чертом, оказавшимся им самим, или над бадарчином, нашедшим в степи мешочек с лекарством и съевшим его («грех выбрасывать такое лекарство»), а теперь стонущим от жжения в желудке.

Мне всегда казалось, что бадарчины уже навсегда ушли в прошлое, и вот теперь передо мной сидит живой бадарчин. Конечно, он не странствует по монастырям и городам, тем более что монастырь-то в Монголии всего один, но именно он в начале нашего века шесть лет своей жизни провел в скитаниях по монастырям. Вангийн хурэ, Их хурэ, У Тай, Лавран, Гумбум, Сэра, Брайбун… — более чем в сотне монастырей Монголии, Китая, Тибета побывали за шесть лет Галсандарга и два его товарища. Двенадцатилетним монастырским учеником-хувараком[3] начал он это путешествие, восемнадцатилетним юношей закончил его. Ни дождь, ни снег, ни палящее солнце, ни гобийские пески — ничто не служило препятствием. Шли по двадцать километров в день, по две пары сапог снашивали за год — да не нынешних, что шьют в сапожных артелях, а таких, какие в старину шили вручную. Неказистые, тяжелые, с загнутыми вверх носами — казалось, им не было сносу, но и они не выдерживали тягот пути.