Жена Шагдарсурэна пришла с работы уже в самом конце дня, и до ее прихода роль хозяйки исполняла тринадцатилетняя дочь. Вызывала уважение та серьезность, с какой она заваривала чай, разносила его гостям, угощала нас сушеным творогом, вкусными молочными пенками и бином — многослойным жареным блином, насчитывавшим более 25 тонких слоев, хрустящих по краям. Выпили и архи. Какой же хозяин отпустит гостей без нее?

Тем временем нас уже ждал директор музея истории — такой теперь имеется в каждом сомонном центре. В нем собраны чучела животных, обитающих в окрестных лесах и степях, образцы полезных диких и культурных растений, картины художников-самоучек с достопримечательными окрестными пейзажами, кое-какие материалы по дореволюционной истории здешних мест. Музей сомона Жаргалант нас приятно удивил обилием и качеством исторической экспозиции. От бывшего местного монастыря Араин-хурэ, закрытого в начале тридцатых годов, осталось кое-какое монастырское имущество — иконописные и скульптурные изображения богов, музыкальные инструменты, одежда и головные уборы лам, четки, блюда для сбора жертвоприношений и прочий храмовой реквизит. Тут же висел полный комплект мужской и женской одежды знатных монголов, хранились предметы их быта — сундук, трубка, ножны и нож, женские украшения, письменный прибор. А среди висевших в кабинете картин особенно впечатлял портрет Ундур Гонгора (Высокого Гон-гора), чей рост был два метра сорок сантиметров. Он изображен рядом с женой и детьми, что особенно подчеркивает это его необычное и непривычное для монголов физическое качество, удивительное даже в нынешний век акселерации.

Выйдя из музея, мы зашли в единственное уцелевшее от бывшего монастыря здание главного храма. Постройке было более ста лет, но глядя на нее, испытываешь уважение к ее безымянным строителям. Опорные столбы поражают стройностью и прочностью, вдоль боковых стен тянется крепкая двухъярусная галерея, прекрасная акустика позволяет слышать во всех концах и на всех ярусах здания даже негромкий разговор. Сейчас в бывшем храме склад сельхозобъединения, в котором хранятся шерсть и шкуры. Отсюда их грузят на машины и везут на Промкомбинат в Улан-Батор, где изготовляются шерстяные одеяла и ковры, кожаные и меховые изделия.

И снова сумерки. Рабочий день закончен. Мы идем пешком к месту вчерашней ночевки. Это недалеко, но непросто: после сегодняшнего дождя все ручьи, пересекающие наш путь, взбухли, и переход через каждый из них сопряжен с рядом хитростей — кое-где приходится прыгать, а кое-где сооружать мостик из камней. Наконец, мы возле нашей машины. Какой приятный сюрприз: на сковороде весело шкварчат маслята, рядом бидон с красной смородиной и жимолостью. Ясно, что и Костя не потерял день даром. Правда, мои коллеги Ням и Даваацэрэн, как и все монголы, не любят грибы и есть их не стали, но зато пшенный пудинг со смородиной их вполне удовлетворил. Ну, а чай есть чай. Он завершает нашу вечернюю трапезу, да и весь день в целом. Уже темно. Мы залезаем в свои спальные мешки и еще некоторое время продолжаем обмениваться впечатлениями сегодняшнего дня. Наконец и разговоры затихли. Со звездами все в порядке — значит, ночью дождя не будет. Завтра вторник, 21 августа.

Летом 1988 года я опять приехала в Жаргалант. Новая тема, новые научные задачи привели меня в уже знакомый сомон. Он был так же красив, как и прежде — та же лиственничная роща, те же озорные ручьи и небольшие притоки, бегущие в реку Идэр. По-прежнему забит мешками с шерстью старый храм, а вот ни свиней, ни разноцветных поросят уже не видно.

Старые знакомые Магсаржалам и Шагдарсурэн и их жены Сосорбарам и Дудари узнали меня сразу же и с монгольской степенностью начали расспрашивать, как дела да что нового в Москве, в которой они никогда не были. Обе хозяйки, как и девять лет назад, щедро угощали меня чаем и кормили всем, что к нему полагается. Магсаржалам оказался всеведущ и всезнающ и в тех вопросах, которые интересовали меня сейчас. А Шагдарсурэн, теперь уже не бухгалтер, а бригадир одной их четырех бригад сельскохозяйственного объединения, отложив в сторону свои отчеты и ведомости, сел играть со мной в шахматы, да не в обычные, а в настоящие монгольские (шатар), где вместо короля — сидящий на троне нойон, вместо королевы — большая красивая львица, вместо офицера — верблюд, а роль пешек выполняют маленькие львята. Эти шахматы Шагдарсурэн сам вырезал из кедра и березы, и потому играть в них было особенно интересно. На прощание, зная мою любовь ко всяким монгольским древностям, он подарил мне цацал — ритуальную ложку с девятью углублениями, из которой раньше брызгали молоком духам неба, земли и юрты. Эту ложку он сделал сам в традиционной народной манере. И бегут по ее рукоятке конь, коза, овца, верблюд и як — представители пяти видов скота, из которых всегда состояло стадо монгольских кочевников, основа их материального благополучия.

И еще одна интересная встреча была у меня во время второго приезда в Жаргалант: с дочерью Ундур Гонгора, того самого Высокого Гонгора, чей портрет висит в музее и кто по праву считался самым высоким человеком не только в этих местах, но и во всей Монголии. Бадамханд было всего семь лет, когда умер отец, но она хорошо помнит его и с удовольствием рассказывает о нем детям, внукам и приезжим, вроде меня, гостям.

По воспоминаниям Бадамханд, отец был добрым и сильным, любил играть с детьми и шутить со взрослыми. Он мог поднять человека на ладони, участвовал в играх На-дома. но после того, как однажды, не рассчитав сил, сломал руку сопернику, борьбой уже не занимался: боялся сделать кого-нибудь калекой. За свою силу и рост попал в телохранители главы ламаистской церкви Монголии Бог-до-гзгэна, а после того, как тот ослеп, вместе с женой продолжал за ним ухаживать. Он обладал очень сильным голосом, который был слышен на расстоянии одного ур-туна (около 30 километров). За это его прозвали еще и Дууны баатар, то есть Голосистый богатырь. Вес его был столь велик, что ни один конь не выдерживал такого седока более одного уртона. А из дэли отца выкроили целых три халата для взрослых сыновей и еще кое-что осталось детишкам. Умер он в 1929 году, когда ему не было еще и пятидесяти лет. Его личные вещи попали в музеи: седло, огниво, нож — в музей сомона Жаргалант, сапоги и четки — в музейный комплекс — Дворец Богдо-гэгэна — в Улан-Баторе. У дочери сохранилась лишь одна фотография, на которой отец окружен спортсменами. И хотя все они высоки, он выше их на голову. Внук Ундур Гонгора, писатель Давааням, собрал все семейные легенды и рассказы о нем в одну книжку и назвал ее «Высокий дедушка».

Когда, окончив свои расспросы, я уходила, по давней монгольской традиции меня вышли провожать и сама хозяйка Бадамханд, и ее муж, сыновья, дочери и внуки. И никто из них не был ни высок, ни могуч. Казалось странным, что все они — потомки того самого Высокого Гон-гора, портрет которого заполняет в местном музее все пространство — от пола до потолка.

Кто поверит, что есть на свете кочующие музеи? Да и зачем им кочевать? Ведь весь смысл существования музея — быть зеркалом культуры человечества во всех ее проявлениях, как исчезнувших, так и существующих, а это лучше всего осуществляется в стабильном состоянии. Однако зададим себе вопрос: что для кого существует — человек для музея или музей для человека? И если человек, его семья, его скот и имущество пока еще кочуют, то, может быть, и музею последовать за ними?

Мелькнул и исчез в клубах пыли дорожный указатель «Улангом — Сагил, 44 км», и машина свернула с трассы на проселочную дорогу. «Слава богу, недалеко», — мелькнула у всех одна и та же мысль. «Все» — это этнограф Г. Цэрэнханд и филолог М. Шинэху, шофер Миша Смирнов и я. Далеко на горизонте виднелись предгорья Монгольского Алтая. Вдоль кочковатой, извилистой дороги тянулись заросли золотистого карагача. В нем, несмотря на жару, что-то шуршало, потрескивало, стрекотало — шла своя, невидимая глазу жизнь. А во время коротких стоянок машины местные комары довольно ощутимо давали нам понять, кто здесь хозяин. На пятидесятом километре мы спохватились, что нам пора уже быть на месте. Заросли карагача кончились. Перед нами тянулась ровная степь, и нигде никакого намека на жилье. Мы поняли, что заблудились.