Он хотел оглянуться, чтобы увидеть, далеко ли свои, но тут его стукнули копьём по голове:

– Не вертись, собака!

Остатки разбитых родов хана Туглия бежали с Хирии до верховьев Орели. В вежах стоял крик и плач: не найти в них ни одной семьи, где не было бы больших или малых утрат. Суровые, почернелые от горя воины зло поглядывали на Аяпа и Куна. Была бы их воля – давно бы растерзали этих предательских псов, что переметнулись на службу к киевскому князю! Но хан Туглий запретил убивать их. Везёт в подарок самому Кончаку.

Он зол на всех: на себя – за то, что неосмотрительно отстал от Кончака и остался дозимовать на урусском пограничье, больше-де подножного корма для скотины и коней; на урусов и чёрных клобуков; на погоду и болезни, что начали в последнее время донимать его немолодое тело. Его большая ошибка – в том, что он стал кошем[45] близко к земле урусов, – привела к потере старшей жены и зятя. И это бы ещё ничего по сравнению с другими: его кибиткам посчастливилось перескочить Хирию, и почти вся многочисленная семья спаслась. Но род… род!.. Какие страшные утраты он понёс! Сколько людей погибло, а сколько в полон попало!.. Что он скажет Кончаку?

Туглий медленно бредёт к своей халабуде и представляет, как станет ругать его великий хан, как будет издеваться над ним. Хорошо хоть, двух полонённых схватили – пусть Кончак потешится: это же не урусы, которых у самого хана достаточно, а родовичи-степняки!.. С них Кончак любит с живых кожу сдирать!..

Хан отклоняет кожаный, подшитый войлоком полог юрты, которая занимает весь настил длинных и широких саней, и влезает в её тёмное и тёплое нутро. Эту ночь можно поспать под боком у младшей жены – красивой и своенравной полонянки – уруски Насти. Эту ночь можно поспать, так как все беды и все напасти, кажется, остались на берегах несчастливой для него реки Хирии. Ускакали от неё далеко, и нет причин подниматься затемно, чтобы стремглав бежать дальше.

Он ложится на мягкое ложе, вымощенное урусскими подушками, укрывается кожухом и протягивает руку, чтобы обнять жену. Но та брезгливо отталкивает её плечом и сбрасывает с себя.

– Отстань! Не лезь! – бурчит недовольно. – Напустил холода в юрту, да и сам холодный, как жаба! Спи себе и мне не мешай спать. Уже три ночи не смыкала глаз!..

Туглий обиженно отодвигается. Клятая уруска! Чего только не позволяет себе! Кричит, будто он не хан, а какой-то урусский смерд! Вот взять бы камчу[46] да отстегать хорошенько, чтоб не распускала язык… Чтоб не привередничала… Но он тут же прогнал эти мысли, зная, что не поднимется у него рука на Настю, капризную, но молодую и красивую, как молодой степной цветок, полонянку. Ведь это, может, последняя его утеха в жизни. На что ещё можно надеяться, когда тебя буйногривые кони пронесли через целых пятьдесят лет? Ой, не долго ещё им носить его по степи, не долго!..

Ему не спится. Мысли снуют и снуют без конца, как осенняя морось. Перед глазами мелькают лица многих людей – и мёртвых, и ещё живых; проплывают картины былых походов и боёв, в которых он был не только сторонним наблюдателем; всплывают картины родных степных просторов, где проходила его жизнь. Потом появляется и долго стоит перед глазами лицо хана Кончака – властное, хитрое и жестокое. Туглий никак не может избавиться от него в своём воображении. Кончак смотрит ему в глаза, хмурит брови, словно укоряет или угрожает, а потом хитро подмигивает и беззвучно смеётся… «Тьфу, привязался клятый!» – думает хан Туглий и переворачивается на другой бок.

Ему становится тепло, Кончак наконец исчезает, и крепкий сон смежает тяжёлые веки хана.

Проснулся он оттого, что Настя трясла его за плечо.

– Что? Что такое?

– Вставай, хан. Уже день на дворе. Кончак прибыл!

Туглий сразу вскочил. Сон как ветром сдуло. Настя одета по-праздничному.

– Кончак? Откуда?

– Он похитрее тебя… Возвращался другим путём…

Туглий быстро оделся, поднял полог. В глаза ударили яркие лучи весеннего солнца. Это впервые за много дней небо очистилось от туч и над степью повеяло настоящей весной.

Кто-то услужливо поднёс казанок тёплой воды, пахнущей дымом костра. Хан плеснул несколько пригоршней себе в лицо. Настя, румяная, с русыми косами, подала рушник, чтобы вытереться.

– Почему раньше не разбудила?

– А зачем? Люди устали, им отдых нужен. Ты тоже утомился, старенький мой. И спал так сладко!..

– Но Кончак…

– Он только что прибыл… Ночевал с войском и с полоном за горой, в соседней долине. А утром его сторожа наткнулась на нас… Вот и приехал навестить… Да вот и он сам!

Между юртами ехали несколько всадников. В переднем ещё издалека Туглий узнал великого хана, кинулся навстречу.

Кончак легко соскочил с коня, нагнулся – он был на целую голову выше Туглия – и, обняв его, похлопал широкой, как весло, ладонью по спине.

– Слыхал, слыхал про твою беду… Сам виноват, что отделился от меня… Князья думали, что с Дмитрова пойду вдоль Сулы вниз до Днепра, а оттуда – на Орель и на Тор. Там меня и искали – возле Лохвицы или возле Лубна. А я, не будь прост, двинулся прямо на восход солнца, обошёл верховья Хорола, миновал все возможные пути урусских дружин и лишь за Ворсклой повернул на юг. Шёл я перегруженный добычей, медленно, зато, как видишь, безопасно. Полона не счесть! Каждому воину досталось…

Туглий поморщился, всхлипнул.

– Тебе можно радоваться, хан… А мне?… Ты набрал полона, а моих родовичей побрали в полон урусские князья да мерзкие чёрные клобуки. И что мне теперь делать? Людей потерял, полон и добычу тоже…

Кончак подмигнул Насте.

– Если отдашь мне, старый, молодую жену, то я тебе выделю несколько сотен полонённых, чтобы ты обменял их на своих.

Туглий встопорщил редкие усы, заморгал.

– Шутишь, хан? – и окрысился на Настю и всех, кто стоял поблизости: – А ну-ка, прочь отсюда!

– Ха-ха-ха! Испугался? Береги получше свою жёнку, а не то украду!.. Ну-ну, не хмурься. Пошутил я… Таких красавиц веду ныне не одну – на всех ханов хватит! Пай-пай!

Туглий повеселел.

– Ты и вправду дашь полонённых на обмен?

– Дам… Должны же мы выручать друг друга!

– Благодарю, хан… А у меня для тебя тоже есть подарок.

– Какой?

Туглий хлопнул в ладони, приказал привести полонённых.

– Вот тебе для забавы! – поставил перед Кончаком Аяпа и Куна. – Чёрные клобуки! Изменники! Отец и сын… Делай с ними что хочешь – повесь, четвертуй, утопи или на огне сожги! Никакая казнь не будет для них достаточной.

Кончак уставился на полонённых суровым взглядом. Долго смотрел молча.

– Сколько у тебя сынов, старик? – спросил наконец Аяпа.

– Один, великий хан, всего один остался. Куном зовут, – поклонился тот. – Другие погибли…

– Всего один, говоришь… А теперь и этого лишишься!.. Слыхал, что хан Туглий сказал? Он отдаёт вас обоих мне, чтобы я придумал кару, стоящую вашей вины…

Аяп рухнул на колени, охватил руками ноги Кончака:

– Карай меня, хан! Дурного Аяпа, а сына не трогай… В чём он провинился? Он родился и вырос на берегу Роси, там его родина… А я родился в степи, я перешёл жить под власть киевского князя… Я… меня карай!

– Оба вы изменники! И оба заслужили самую лютую смерть! – закричал Кончак, а потом вдруг сбавил тон: – Но я могу пощадить вас обоих…

– Обоих? – прошептал Аяп, не опомнившись ещё от страшных угроз.

Он выпустил ноги Кончака и, всё ещё стоя в мокром снегу на коленях, поднял глаза вверх. В них затеплилась слабенькая искорка надежды.

Кончак пристально смотрел в его тёмные зрачки и думал: «Этот ради сына пойдёт на всё». И повернулся к Туглию:

– Оставь нас, хан, одних. Я хочу поговорить с ними наедине. А ты тем временем приготовь верхового коня, оружие для всадника да торбину с харчами в далёкую дорогу…

– Слушаюсь, хан. – Не спрашивая, для чего всё это нужно, Туглий молча направился к своей веже, где его ожидали родовичи.