…Ван Ли везли на санитарной линейке. Он чувствовал, что затевается большой, может быть, последний бой и тревожно ловил раскатистые выстрелы.

В пограничную деревушку полк ворвался неожиданно. Сонные солдаты метались по дворам. Впереди мчался Станислав, крутя над головой шашку, а за ним — Терентьич, комиссар, конники. Проскакали уже больше половины деревенской улицы, когда совсем рядом ударил выстрел. Поляк вдруг выронил шашку, пошатнулся в седле. Подскакал Терентьич, но Станислав был уже мертв.

— На линейку! — приказал командир.

Пара дюжих рук выхватила тело из седла, положила на линейку, рядом с Ван Ли.

Ошеломленный противник расстреливал темноту, будоражил улицы. Проскочила, громыхая, артиллерия, за ней — линейка и несколько подвод обоза, затем все стихло.

Полк миновал деревню, прорвался сквозь последний заслон. Еще несколько минут — и показались белые с черным столбы, уходящие далеко за синеватый горизонт. Граница. Спешились.

Вызвали линейку в голову колонны. Молчаливые бойцы сияли головные уборы, насторожились. Расправляя густые усы, ставрополец-хохол слез с козел, поглядывая на командира.

На линейке лежало двое.

Ван Ли беззвучно шевелил губами, грустно улыбался, озирая бойцов. Терентьич подошел к линейке, приподнял мертвого поляка.

Слышит Ван Ли, как бойцы долбят землю, хочется ему встать, но сведенные судорогой ноги закоченели.

Он повернул голову вбок — у крыла линейки, приветливо улыбаясь, стоял Дениска:

— Здравствуй, Ван!

Ван Ли слабо шевельнул рукой, протянул ее Дениске. Огромная ладонь бережно взяла руку китайца.

— Выживешь, Ван, вот посмотришь — выживешь, еще каким молодцом будешь.

И вдруг раздался знакомый твердый голос командира полка:

— Мы, товарищи, здесь хороним наших бойцов, отдавших жизнь за народное счастье.

Потом говорил комиссар:

— Погибших — тысячи, но нас — миллионы! И мы, живые, клянемся мертвым: никогда не забудем их, никогда не изменим великому делу мировой пролетарской революции.

Дениска почувствовал: ему на плечо легла чья-то крепкая рука — рядом, низко опустив голову, стоял Колосок.

Ночью полк перешел границу.

Хмурый августовский рассвет. Молчаливые пограничники-немцы, ежась от холода, осматривали бойцов. Тяжело конникам расставаться с оружием, но сдавать его надо. Так строго-настрого приказали комиссар и Терентьич.

Подъезжали конники, бросали винтовки, шашки, револьверы; звякала сталь, и росла гора брошенного оружия.

Снял карабин и Дениска, ощупал гладкую сталь, в последний раз протер вспотевший от росы номер, погладил и выпустил из рук. Карабин упал, болезненно звякнул. «Теперь шашку», — подумал Дениска, снимая портупею.

— Скорее, кто там возится, — услышал он за спиной голос нетерпеливого товарища.

— Я сейчас, сейчас, вот только сниму.

Шашка выпала из рук, ударилась о копыта Лягая. Дениска соскочил с коня, подобрал, бережно положил ее в кучу.

«Наган не сдам, это последнее, что у меня осталось», — решил он. Выхватив его из-за пояса, спрятал в глубокие карманы казачьих шаровар, снова вскочил в седло. С напускным равнодушием пропустил полк, дождался обоза, опознал знакомого возницу:

— На вот, запихни куда-нибудь, — буркнул Дениска угрюмо, подавая наган.

— Да куда ж я его, вот ить беда.

— Спрячь! — прикрикнул Дениска.

…Бьют подковы. Мелькают шоссейные дороги Пруссии, остаются в стороне чистенько выбеленные фермы.

Третьи сутки шли походным порядком, третьи сутки не ели люди, голодали лошади. Убранные поля начисто подметены ветром. Голо было в поле и голо на сердце у красноармейцев: неласково встретила их Пруссия — ни куска хлеба бойцу, ни охапки сена лошади.

Дениска глотал голодную слюну, но думал не о себе, а о Лягае — мучительно было глядеть ему на понурого ослабевшего от голода верного боевого друга.

В полдень открылся маленький прусский городок.

Пустой, подстриженный под гребенку городской сквер наполнился любопытными горожанами.

— Козак, козак! — кричали мальчишки, тараща глаза на бойцов.

Кто-то по-русски окликнул конников:

— Здравствуйте, земляки!

— Здорово.

— Я — русский, военнопленный, с пятнадцатого года… А как у вас, то есть у нас… на родине?

— На родине-то хорошо, да тут плохо.

— Не нравится?

— Что уж хорошего, — усмехнулся Дениска, — если ты совсем зарапортовался: не знаешь, как сказать — чи у нас, чи у вас!..

Озадаченный, военнопленный умолк.

Из толпы вынырнула женщина с голубым кувшином в руках. Военнопленный сказал ей что-то, женщина протянула Дениске кувшин.

— Это молоко, пейте, вам принесли, — пояснил военнопленный. — Вы же голодные?

Дениска отпил немного, передал товарищу, и кувшин пошел по рукам, пока не опустел до дна. Дениска показал женщине на Лягая:

— Ему бы хоть хлеба кусок, околеет сердечный!

Женщина не поняла, а тут подошли жандармы, и толпа отхлынула. Полк тронулся, выбираясь за город.

Вечером добрались до лагеря. Там уже стояли 33-я Кубанская дивизия и 2-й Кубанский полк, перешедшие границу днем раньше.

— А-а-а, Дениска, здравствуй! — кинулся к нему земляк Андрей. — Вот и опять встретились. А ты изменился, брат, и не узнаешь.

— Ничего, на немецком молоке поправимся, — попытался пошутить Дениска.

— Ой, не шибко надейся!

— А что тут, плохо? Ведь мы же не пленные? За нас Москва платит…

— Уж не знаю, кто платит, кто плачет, только жизнь здесь совсем никуда, — мрачно сказал Андрей.

…В глубине огромного лагеря полк остановился; долго искали помещение: бараки были переполнены пехотой 33-й дивизии, и вновь прибывшим податься было некуда.

Дениска покрутил свои черные курчавые волосы.

— Давай тут, у кустиков, Колосок. Лучшего не найдем, а свежего воздуха мы не боимся…

— И то правда, Дениска, слазь.

Спать легли голодные, продрогшие, укрывшись одной буркой.

Так прошли день, другой, третий. Бойцов, хоть и скудно, все же стали кормить, но лошадям не давали ни крошки.

Начальник лагеря усмехался:

— Мы вас интернировали, а не лошадей. О лошадях уговора не было.

Дениска последним куском делился с Лягаем, но понимал, что долго так тянуться не может.

…Легли, как всегда, рано. Но не спал Дениска. Его сосала жалость к голодному Лягаю. Тот стоял, понуро опустив голову, скребя копытом землю. Верный товарищ, пронесший Дениску через всю Польшу, грыз удила, преданно смотрел на хозяина большими агатовыми глазами, словно просил: «Накорми, накорми меня, Дениска, сколько дней мне еще мучиться?»

— Миша, ты… не спишь? — позвал Дениска Колоска.

— Нет. А что?

— Так… А как думаешь, что с конями будет?

— Прирежут, на махан пойдут… Тут бы людям выжить, а о конях что говорить!.. Э-эх, подшутили над нами пруссаки…

Дениска смотрел в синее тусклое небо и слушал, как по-человечески вздыхает голодный Лягай. На рассвете встал, ежась от сырости, тронул дрожащей рукой спутанную чёлку коня. Дениске показалось, что конь плачет. Обидная слеза застыла в его покорных глазах.

Дениска выругался самыми страшными словами, какие только пришли на память, и пошел искать обоз и знакомого возницу. Сонный хохол недоуменно таращил испуганные глаза, разглядывая Дениску.

— Наган отдавай, чего пялишься?!

— Что ты, уж не стреляться ли задумал?

— Давай, давай, нечего…

— Сумасшедший какой-то. — Возница вытащил наган из мешка с мукой. — Уходи ты от меня с ним подальше, бога ради!..

Дениска, не отвечая, торопливо зашагал по сонному лагерю. Около Колоска остановился, позвал:

— Миша, слышь?

Тот не отозвался. Дениска пощупал обсыпанный мукой холодный наган. Собрал муку в жменю, протянул Лягаю:

— Поешь напоследок.

Торопливо отвязал коня, сунул наган за пазуху. Холодная сталь обожгла тело. Руки мяли отсыревший повод, тянули за собой ослабевшего друга. Конь еле переставлял ноги. Вышли в конец лагеря. Завиднелись обгрызанные кусты, за ними вышагивали немецкие часовые.