Шлепая босыми ногами, Кэлина ушла и вернулась с полным кувшином воды. Старик жадно припал и пил, пил, похрустывая льдинками: Кэлина не поленилась и льда наколоть.

— К жизни ты меня вернула, Балунья!.. А чем это от тебя пахнет… корицей… ванилью?.. Надушилась ты, что ли?..

— Дунайской водою да летом от меня пахнет, больше ничем. А ты уж, поди, подумал, что жду я в гости лесника, чтоб срубил под корень молодую осинку? — Ну, полно, не серчай. Я за арбузами приехал, вязку баранок хочу взять да твоих огурчиков соленых — погулять мы нынче вечером решили.

— А ты еще сальца из погреба достань, да лозу виноградную сорви, да заодно востро бритву наточи… Ладно уж, не сержусь я. Ухи хочешь? Выменяла я усача у липованина за бутылку грушевой цуйки.

— Сыт я. Ел недавно. Лучше поди ко мне, да расплети косу, я тебе ее потом заплету. Стосковался я по тебе, потому и приплыл…

— Ох, уж стосковался! С утра виделись.

— Э-эх, Кэлина! Тебе бы мои глаза, не так бы все глянулось…

Старик тяжело опустился на лавку. Кэлина присела у его ног, положила голову к нему на колени. Загрубелыми пальцами перебирал старик пряди ее черных волос, прижимал к щекам, касался губами, вдыхал их аромат. Будто подбиралась к нему лисица, чтобы похитить рассудок, в мягкости этих обволакивающих волос, в их дымном горьковатом привкусе таились загадочность и коварство ночи, неизбежность потерь, наполняющие душу болью и тревогой.

Старик вдыхал этот запах, боясь разгадать его тайну и покорно соглашаясь терпеть и страдать. Он чувствовал, что своенравная причудница Кэлина вот-вот ускользнет от него, вырвется на волю, и гладил, гладил ее черные густые волосы, не спуская глаз с волнуемого ветром прибрежного камыша. И ветер вроде меня, старого, куда ни ткнется — все от него волнами разбегается: что вода, что трава, что камыш…

— Черт бы вас побрал, баб красивых! — ругнулся старик от какой-то хмельной радости. — Будто куницу в руках держишь, того и гляди укусит.

— Может, и меня возьмешь на гулянье?

— Еще чего не хватало! Погулять хочешь — уведи коня из табуна, плыви через Дунай и обворуй какую-нибудь хату на Кэлмэцуе.

Вот-вот, так я и знала, — попрекнула Кэлина. — В тюрьму меня упрятать хочешь.

— Лучше в тюрьме сидеть, чем на току гулять.

— Жаль! Ох и досадила бы я Василе и Андрею Букуру!

— Чем они для тебя плохи оказались?

— Тем плохи, что разбойники.

— А и то верно, шантрапа, — презрительно согласился старик. — И Туляшка, зять Василе, им под стать. Каторга ему грозит. Знаешь? Едет он на мотоцикле по дамбе, а навстречу верховая милиция. «Что в коляске везешь?» — спрашивают. «Гусей для столовой везу», — отвечает. Заглянули, а там баба его, на куски разрезанная, ехал топить в болоте.

— Дождь-то нынче будет или нет? — спросила Кэлина. совершенно равнодушная к истории с Туляшкой.

— Откуда в июле дождю взяться? Не будет у нас дождей, покуда не подадут королеву дунайских щук с петрушкой в зубах на стол бузэуского архиерея… Пора мне, солнце садится. Принеси вязку баранок.

Кэлина ушла в дом, а старик отправился под навес за плетенкой с арбузами. Наклонившись, чтобы пройти под веревкой с развешанным бельем, он наткнулся на неведомо чью голубую выстиранную рубашку, ощупал ее, прикинул длину рукава — чужая! Боль пронизала мозг, заныло сердце. Старик наклонился и вместо корзины поднял топор. Он встал посреди двора, решив срубить чаровницу-березку, любимицу Кэлинину. Но прежде чем нанести удар, прежде чем вонзить черное лезвие в тело деревца, он хрипло позвал:

— Шлюха!

— Шлюхой жена твоя была, — ответила она из дому, — а меня Кэлина зовут.

— Выйди та, которую позвал! Гляди, как буду губить любимицу твою, тварь бесстыжая!

Тонкая марлевая занавеска — кажись, языком дотронься, порвется — дрогнула на латунном шнуре, отъехала в сторону, на пороге показалась Кэлина. Она подошла к березке, протянула смуглые тонкие руки, и солнце позолотило зелень ее глаз. Вдруг — почем знать кто? — порывистый ли ветер дунайский, сверкающий ли улыбкой закат на один лишь трепетный миг обнажил ее всю, целиком. Старик и ласточки, что стригли воздух над садом, увидели, как покрытая изморозью кожица сливы наполнилась пеной парного молока — и возникло тело цыганки. Кэлина рассмеялась, зазвенели бубенчики, сверкнуло россыпью жемчужное ожерелье — она смеялась с задором, с издевкой, с вызовом.

Старик выронил из рук топор. Освещенные закатным солнцем, верхушки тополей простирали к ветру ветви с иссохшими листьями.

— Уходи, — тихо промолвила Кэлина, и старик, взяв корзину с арбузами, медленно побрел по тропинке. — Стой!! — вдруг окликнула она его. Он остановился как вкопанный, спугнув воробьев на корявом кусте чертополоха.

И настал недвижный покой — кончилась власть извечного времени, все повергающего в прах, Кэлина заворожила мир: застыл Дунай с буксиром, тащившим за собой целую гроздь лодок, волчком завертелись они на месте; застыла в руке бутылка водки, что пустили по кругу липоване с длинными бородами, облепленными мошкарой; застыли овцы, зайцы, косули, пришедшие к большой дамбе напиться воды, окунули мордочки да так и замерли, слушая, как ветер поглаживает расколотый некогда, во время битвы, поросший травой церковный бронзовый колокол; застыла на лету кошка, так и не вспрыгнув на высокий черный пень.

— Сними грязную рубаху, — сказала Кэлина, отпуская Дунай течь, как прежде. — Надень вот ту, голубую.

Старик покорно снял с себя залубеневшую от пота, пыли, половы рубаху и надел чистую, еще влажную, пахнущую синькой, которая оказалась ему длинна, почти до колен, подвязался шелковым пояском с золотыми кистями, найденным в рукаве, — рот изломала благодарная улыбка.

— Уходи, — повторила Кэлина. — Подохнуть бы вам всем ночью: Василе, Андрею Букуру и тебе!..

Уже стоя на мостках и собираясь ступить в лодку, старик услыхал глухой удар. За ним другой. И ахнул: березка! Послышался протяжный скрип, похожий на предсмертный вздох раненого, — деревце, истекая соком, повалилось на землю.

— Лютости-то сколько, господи! — заплакал старик, об хватив медвежьими лапами ствол ивы.

На тропинке появилась Кэлина, держа в опущенной руке топор.

— Убирайся! — крикнула она. — Пожалей персик, а то и его порублю.

Старик оттолкнул лодку от берега. Рубашка огнем жгла тело, словно приникала влажными кровавыми ранами, присасывалась, причиняя боль.

На ток старик вернулся затемно, там уже гуляли вовсю Стреноженных лошадей пустили пастись без присмотра, обмолоченное зерно сгребли в две кучи и накрыли мешковиной; пили цуйку стаканами, наливая из бутыли, огромной, как брюхо жеребой кобылы, закусывали вареными раками. Не было среди парней только Андрея Букура, видать, спустился он на берег, завешенный густым боярышником, решил искупаться.

— Надо бы, ребятки, камышом зерно накрыть, — сказал старик, хлебнув цуйки. — Как бы дождем не намочило.

— Каким дождем! — изумился Василе. — Ты глянь на небо — звезды с кулак. Сам говорил давеча, не будет дождя.

— То давеча, — возразил старик. — Не было на мне братниной рубахи. А теперь — вот она! Балунья моя, разбирая сундук, нашла, дала мне надеть. Брат у меня был властен над дождем, теперь ко мне его сила перешла. Укрывайте, будет дождь!

— Черт старый! — ругнулся Василе. — На тебе ж рубаха Андрея Букура.

Старик опешил. Молча допил он стакан, пошел и лег на кучу зерна. Услышав его стон, Василе сел рядом.

— Ты вот что, крепись, не распускай боль.

Отстань, Василе!

— На хлеб ведь перейдет. Не имеешь права на хлеб порчу насылать.

— А и верно, не имею, — согласился старик и поднялся. Он лег на соломенную подстилку, где спал днем и где какой-то потаенный смысл навсегда покинул его крестьянскую душу.

Уснул он поздно, уснул, мечтая о дожде.

1984

Мы приехали в пойму с Мауд шесть дней назад. Мауд — «произносится точно, как пишется», обратила она мое внимание, — имя прозвучало для меня странно, напомнив начало какой-то сказки, но оно совсем не подходило к ее улыбке в те минуты, когда она, поймав змею на дне бывшей топи, теперь засеянной пшеницей, рассекала ее одним ударом рыбацкого ножа и смотрела, как два ремешка в последней судороге силятся свернуться в клубок. Улыбка Мауд освещала только зубы и уголки рта, ей не хватало силы подняться выше и исполниться в огромных черных глазах, живущих по этой причине своей жизнью, совершенно чуждой всему лицу, сосредоточенной до самозабвения.