— Я на свободе, — повторил Ваду, вдыхая всей грудью свежий воздух. Вдруг он вздрогнул: в винограднике на склоне холма подала голос перепелка — видно, сзывала затерявшихся среди пней птенцов. Он замедлил шаг и стал насвистывать, подражая птенцам. Перепелка затихла, и Ваду радостно рассмеялся. Если бы не этот идиотский экзамен, подумал он, был бы я сейчас в духовом оркестре самое маленькое барабанщиком.

За красной заправочной станцией, распространявшей сладковатый запах бензина и масла, он остановился, вытащил дыню и разрезал ее. Разрезал он дыню пополам, а не как обычно — на дольки. Потом, усевшись на корточки под акацией, на которой заливался дрозд, принялся за еду. Он соскабливал зубами корку дыни и с жадностью пил ее прохладный ароматный сок.

Но, едва протянув руку за второй половиной, Ваду увидел слева, на траве, тень какого-то человека и поднял глаза. Перед ним стоял тот чернявый, в тельняшке.

— Чего ты за мной увязался? — рассердился Ваду.

— Да ладно, не ершись, — ответил чернявый. — Хочешь подработать?

— Подработать? Конечно, хочу.

— Тогда пошли со мной. Я инженер в госхозе Вултурь. у нас на станции вагон со строительным лесом. Надо разгрузить его за два часа, иначе будем платить штраф за простой.

— Ну, на разгрузку я не пойду. Нет у меня времени.

— А ты думал, я в карты тебя приглашаю играть? — огрызнулся инженер.

— Сразу видно, что ты не в горах живешь, — снисходительно заметил Ваду. — В горах не покричишь, может обвал начаться или, если дело случится зимой, снежная лавина сползет, и тогда тебе крышка.

Он встал, накинул на плечи пиджак и направился вверх по шоссе; его бритая голова, на которой уже начали отрастать волосы, казалась голубоватой. Он шел согнувшись, как полураскрытый перочинный нож, и из кармана его брюк выглядывала какая-то странная кошка. И весь он казался мешком, набитым тощими кошками.

Прошло несколько часов. Он успел пройти километров восемь, когда его нагнал грузовик, груженный досками. Ваду поднял руку, шофер сбавил скорость и сделал знак, что можно сесть. Увидев в кабине знакомое лицо инженера в тельняшке, Хория Ваду на секунду заколебался. Но инженер ничего не сказал, и Ваду, ухватившись за борт, взобрался наверх и расположился на досках между двумя мешками цемента. Доски одуряюще пахли смолой — видно, только что с лесопилки. Он оторвал щепку и выстругал из нее мачту для лодочки. Вместо паруса воткну кусок еловой ветки, подумал он и стал насвистывать какую-то мелодию. Он ехал домой, к своей земле, и от радости вдруг почувствовал себя мальчишкой. Мечтал, например, о том, как на закате вползет на четвереньках в малинник, что на краю его участка, и зарычит медведем. Буду жить спокойно на своем клочке земли, больше мне ничего не надо.

К вечеру на повороте дороги, там, где высокие откосы были вровень с бортами грузовика, он узнал бывшие охотничьи угодья Попеску-Гулинки, попрощался с шофером и спрыгнул на землю. Прихрамывая — он подвернул себе ногу, — Хория Ваду пересек заболоченную поляну, углубился в буковый лес и через полчаса вышел в долину.

Усадьбы Попеску-Гулинки больше не существовало. На всю долину раскинулось водохранилище гидростанции. Ваду застонал от пронзившей его боли и беспомощно огляделся; озеро казалось безбрежным, таинственным и неспокойным. Вдалеке виднелась плотина, над ней громоздились облака. В воздухе таяли клубы тумана — будто их выталкивали глубины вод. Он долго следил за ними, лежа ничком и опершись подбородком на руки. Теперь, когда исчезла эта тихая пристань, он вдруг почувствовал, как его охватывает усталость, вязкая, глубокая, бесконечная. В тюрьме Ваду каждый день видел свой клочок земли во всех мельчайших деталях; а теперь он больше не мог представить его себе. В памяти остался лишь сладковатый запах малинника, но Ваду ясно понимал, что и это со временем уйдет. Тогда всему конец, подумал он.

Туман разорвался на пасмы, их узор напоминал оленьи рога, что висели когда-то на балконе охотничьего домика. Ветер раскачивал провода. Где-то в лесу кукушка выкрикивала свое имя, потом в листве поднялся птичий переполох. Трясогузка, узнавал он, дубонос, дятел…

Он стал прикидывать, проводя пальцем воображаемые линии. Охотничий домик был справа, сейчас здесь заросли папоротника. Там, где берег спускается террасами, стояли тогда три виллы, а рядом дозорная башня; ниже протекал ручей, сюда косули приходили на водопой; и тут же, шагах в двадцати, был его пруд. Вода и сейчас не могла насытить эту известковую землю. Волна металась, то накатывая, то отступая, как море при луне.

— Проклятое место, — пробормотал он, — ни вода, ни земля.

Ему вдруг страстно захотелось хоть ногой ступить на свою землю, но какая-то непонятная робость, да еще гвалт, поднятый птицами, удерживали его. Птенец упал из гнезда, а они не могут его поднять, вот и кричат.

— Эй вы, дурехи, замолчите, как бы вас не услышала ласка!

Неожиданно он заметил затерявшуюся под бурьяном тропинку. Она шла всего несколько метров — от подножья скалы до водохранилища. Это моя тропинка, подумал Вада, я ходил по ней через свой участок, чтобы подбросить косулям соли. Он встал и двинулся по тропинке. Солнце пекло затылок. Там заросли малины, говорил он себе, продолжая идти вперед по затопленной тропинке в надежде отыскать их. Кошка из пакли, которую он оставил на скале, глядела на него своими стеклянными глазами-осколками. Лодочка с мачтой величиной не больше спички упала в воду и, вер тясь, следовала за ним по волнам. Он решительно продвигался вперед; пиджак его обвис и стал таким тяжелым, словно подкладка была сделана из губки, с жадностью впитывавшей влагу. Поднялся ветер, вода начала волноваться; в этом монотонном движении было что-то завораживающее. Он закрыл глаза, надеясь задержать, сохранить еще на секунду едва ощутимый запах малинника.

И тут лицо его обдал фонтан липких капель; он открыл глаза: кто-то стоял на опушке и кидал в воду комья земли.

— Эй! — крикнул Хория Ваду, вздрогнув от враждебности своего собственного голоса. — Тебе что, мать твою так, больше делать нечего?

Из-за скалы показался инженер в тельняшке.

— Ну чего ты ко мне привязался? — вяло спросил Хория Ваду.

— Пошли, нас ждет там грузовик, — сказал инженер и показал на дорогу за лесом.

Хория Ваду застыл: на правой руке инженера не было одного пальца.

Он молча вернулся на берег, подавленный усталостью и запоздалым страхом, тяжелым, как земля, ибо только сейчас он до конца понял, в какой глубокой ночи блуждал все это время.

1962

Шел дождь. Свернувшись калачиком под одеялом, мальчик прислушивался к стуку дождевых капель о железную кровлю. За окном огненными ветками метались молнии. «Падают яблоки», — думал мальчик. У него была яблоня в конце сада, возле Дуная. Яблоня была молодая, сплошь увешанная яблоками, и ему стало жалко, что завтра он увидит их на земле.

— Бабушка, — позвал он, приподнимаясь на локтях.

Никто не ответил, и ему сделалось страшно. Но он все- таки вылез из постели и подошел к печке. Бабушка спала, шерстяная шапочка, которая покрывала ее белые волосы, съехала набок, и мальчику стало смешно и весело. «Бабушка тут, — сказал он себе, — и мне нечего бояться. Да и Белолобый у двери, спит на пороге, чтоб не вымокнуть».

От шума дождя и ветра, далекого, чужого, его охватило смятение, казалось, где-то рушатся неведомые и невидимые миры. И чудилось, что кто-то жалуется, плачет. Пугал и рев в водосточной трубе справа от окна. «Идет дождь, — успокаивал он сам себя, — растет трава, распускается щавель, и у забора над Дунаем завтра вылезут грибы. Да еще какие: маленькие, да удаленькие», — повторил он бабушкины слова. И раз уж сон от него ушел, он решил дождаться новой молнии, чтобы посмотреть, на сколько частей распадается огненная стрела. Но дождь припустил пуще прежнего, а гроза ушла, молнии сверкали где-то за горизонтом, и окно оставалось темным.