Сквозь расселину в насыпи мы выехали на земли Тихого Озера и двинулись по проселочной дороге; ехали мы шагом, молча, будто испуганные нависшей над полем ночью. Букур курил, огонь сигареты, вспыхивая, освещал по временам его черные усы и скуластое лицо. Я ехал справа от него, прислушивался к глухому стуку копыт и с запоздалым ужасом вспоминал его рассказ.

Потом, спохватившись, я положил руку ему на плечо и попросил подогнать коней, чтобы дождь не застал нас в поле. Сзади, на севере, гром сотрясал тучи — так с грохотом обрушивается кукуруза, когда крестьяне открывают двери плетеных амбаров, чтобы везти ее на продажу.

Через три четверти часа мы рысью добрались до бахчей, что за станцией; там около грузовика с зажженными фарами цепочкой стояли пять повозок — крестьяне из кооператива грузили арбузы, чтобы везти их в Брэилу.

— Эй, вы, — крикнул кто-то с бахчи хриплым голосом, — не поможете ли нам, а то нас мало и мы торопимся выехать на асфальт, пока дождя нет. Если дождь застанет нас на этих колдобинах, непременно угробим лошадей.

Мы подошли к хибарке сторожа, нас поставили нагружать последнюю телегу — ее особенно ярко освещали фары грузовика. Я влез на телегу, а Букур остался внизу, он брал из кучи арбуз и кидал мне, наблюдая с протянутыми руками, как тот летит. Потом снова наклонялся. Но всякий раз, кидая мне арбуз, Букур смотрел на меня, и его цыганское лицо, пронзенное маленькими живыми глазами, говорило:

«Ты счастливец».

«Мне приятно было бы иметь такого друга, как ты», — мысленно отвечал я.

«Я твой друг».

«Спасибо. А теперь — прошу тебя, давай поговорим о другом».

«Хорошо! Так знай, я нигде не встречал таких душистых дынь, как наши! И есть среди них большие».

«Но у вас нет канталуп, а мне нравятся канталупы. Смерть как нравятся!»

«Да, к сожалению, этого сорта дынь у нас нет».

Разговор на этом окончился — окончился по моей вине. Неудачно повернувшись, я попал ногой в щель и нагнулся, чтобы потереть ушибленное место. Поэтому арбуз, который бросил Букур, угодил в боковую стенку и упал на землю, я спрыгнул и, схватив красную пушистую мякоть, вонзил в нее зубы.

В это время хлынул проливной дождь.

— Так и слышу, как Тэмэрашу рычит, увидев, что я насквозь промок, — рассмеялся я. — «Чернат, — говорит, — белены ты, что ли, объелся — отправился в поле, ведь видел, что надвигается ливень!»

— Да он не доберется до дому раньше нас, — заметил Букур. — Сегодня четверг, а по четвергам он вечерами учит играть на скрипке парней из музыкального кружка.

— А я и не знал! — откликнулся я, вытирая рукавом рубахи подбородок, липкий от арбузного сока.

И снова взобрался на телегу.

1960

Выбравшись из густого темного ельника, Джордже от неожиданности даже остановился, привыкая к свету и осматриваясь. Ольга возилась с застежкой и, сняв наконец свою с черной отделкой куртку, завернула в нее колючую охапку шиповника. Внизу, в сумраке узкого глубокого ущелья, смутно белела дорога. Наша, что ли? — подумал Джордже. А может, и нет? И, удивляясь бескрайней нескончаемой тишине, прикрыл глаза. Веки на худом скуластом мрачном лице подергивались. Он раскрыл глаза. Из-за поворота дороги стайкой веселых бабочек вспорхнули алые блики рассветного солнца. Над темными елями сверкнули, будто стеклянные, птицы.

Джордже глубоко вздохнул, распрямился и решительно шагнул вниз по осклизлому склону. Спину ломило, на плечи всей тяжестью наваливался рюкзак с притороченным сверху туго скатанным одеялом. Шел он сгорбившись, ноги казались ватными. Запавшие глаза лихорадочно блестели, словно он хлебнул какой-то отравы. Ночевали они в сторожке, высоко в горах, среди снежных сугробов. Ночью на сторожку неистово обрушилась гроза: сотрясаясь, стонали хлипкие, почернелые доски, и ему было жутко от одиночества рядом с беззащитной Ольгой. Обе комнатушки заняли расположившиеся там на ночлег горнолыжники, и ему с Ольгой пришлось лезть на чердак, где всю ночь выл и бесновался ветер, осыпая их сквозь щели ледяными колючими иглами.

За Джордже следом спускалась Ольга, красивая, крепкая, полногрудая девушка с неторопливыми плавными движениями. Широкий, с блестящей пряжкой пояс плотно обхватывал ее узкую талию. Темные, по-мальчишески короткие волосы казались в этих утренних сумерках черными.

Ветерок, раскачивая мокрую, отяжелелую от росы траву, щекотал ее голые ноги.

Покатый склон порос редкими низкими кустиками, кое- где тянулись вверх одинокие мохнатые ели. Свежий после ночной грозы воздух пах смолой и звенел для Ольги песенкой:

Ей захотелось еще побыть здесь, побродить, поискать грибов. Она готова была окликнуть Джордже, как вдруг рыжим огоньком сверкнула перед ней белка. Ольга радостно захлопала в ладоши.

— Белочка, угости орешком! — закричала она.

Но белки и след простыл. Все вокруг сразу потускнело. Видно, нехорошая я… — подумала Ольга и вспомнила козленка с перепачканной в муке мордочкой. Козленок в сторожке тоже от нее убежал, забился под кровать, а она ведь только мордочку хотела ему вытереть.

На обочине возле березки с надломленной, грустно поникшей макушкой Джордже скинул рюкзак и достал сигареты. Его знобило, словно спустился он в сырую глубину колодца, и зверски хотелось курить. Джордже чиркнул спичкой, загородил огонек ладонью и услыхал натужный рев машины, ползущей в гору. Он воспрянул духом.

— Ольга! — крикнул он. — Полчаса — и мы на турбазе! А ну, отгадай, чего мне больше всего хочется после этих проклятущих гор?

— Не знаю, — отозвалась она и подошла поближе.

— Рюмку коньяку! Выпьешь — и опять ожил!

Ольга рассмеялась, привстала на цыпочки и губами коснулась его волос. Они были влажные от утреннего тумана и пахли горькой ореховой кожурой. Отчего? — удивилась Ольга, а вслух сказала совсем другое:

— Падал, наверное, кто-то, уцепился за нее, а она не выдержала, обломилась…

Джордже, соглашаясь, кивнул и взял обеими руками кудрявую с шелковистой белой кожицей макушку, пробуя приладить ее к стволу, сделать, как было раньше.

Из-за поворота, за которым ущелье становилось еще Уже, выполз грузовик.

— Обкатка! — прочитал Джордже крупные выведенные мелом буквы, вздохнул: — Испытывают. Ни за что не возьмет…

И, подхватив рюкзак, ринулся грузовику наперерез. Грузовик затормозил с резким скрежетом. Огромный грузовик, первый в длинной колонне грузовиков бухарестского автозавода.

— Прочь с дороги! — рявкнул, высунувшись из окна, шофер. — Все равно не возьму, не имею права!

Тут он увидел Ольгу, стоявшую за спиной Джордже, и смолк. Под ложечкой засосало, будто от голода. Ольга! Ольга не простилась. Ушла, и все. И больше не возвращалась. Месяц скоро, как ушла.

Ольга посмотрела на шофера, взгляды их встретились. Ненавидит, подумала Ольга и вздрогнула. Шофер не заметил, как она вздрогнула, он был занят своей тянущей, сосущей болью и твердил себе, не понимая даже о чем: сейчас, сейчас, дотянуться бы только, где-то там, на сиденье, в кульке, персики…

— Возьмешь? — в упор спросила Ольга.

Шофер молча мотнул головой — полезай, мол.

— Ну, друг, спасибо! — обрадовался Джордже. — Не беспокойся, заплатим!

Уткнувшись подбородком в руль, шофер ждал.

Лицо было будто не свое, деревянное.

Только кадык дергался — вверх-вниз, вверх-вниз. Березка вон стоит, верхушка обломана. Беда…

— Давай! — услыхал он позади голос Джордже. — Трогай!

Он тронул. Все вокруг знакомое-знакомое — кончится ельник, покажется мельница, старая, заброшенная, с черным прогнившим желобом, потом перекресток, и на нем распятие с жестяным Христом, потом хата, от села на отшибе, а в хате пахнет душистым сеном, парным молоком, теплым хлебом, только что сбитым маслом… А есть неохота. Совсем неохота. Под ложечкой уже не сосало, а то как накатило вдруг — до тошноты, глаза б ни на что не смотрели. А теперь будто водки хватил, так горячо, торопливо побежала взбудораженная кровь. Он ждал. Ждал Ольгу. Днем ждал и ночью. Не прощалась же она. Придет. Скоро, сейчас придет, твердил он себе. От любви уйдешь разве?.. И сейчас ждал, как в лихорадке. Ждал: вот постучит в стекло, попросит остановиться. «Холодно», — скажет и пересядет к нему в кабину. «Опять ты, Мирча, в дороге», — скажет ему Ольга и еще скажет… он не знал, что еще она скажет. И пьянел от ожидания.