Недоброе предчувствие кольнуло Тевкелева: «Плохи наши дела, значит. Мы, стало быть, по-прежнему ходим голыми ногами по горячим углям...» Он пристально, долго вглядывался в лицо Абулхаира, потом произнес:
— Разумеется, можете! Царица не оставит вас на произвол судьбы. Как и любого другого своего подданного, доказавшего верность ей. Она окажет покровительство и вам, и вашим детям. Я имею специальный наказ от нашей государыни: «Если у хана будут какие-то свои, особые, условия пусть не стесняется, ставит!» Что до военной помощи, то она может быть в любое время оказана каждому из правителей, принявшему русское подданство.
Бледные щеки Абулхаира порозовели, и глаза озарились внутренним светом:
— Жизнь положу за белую царицу! Со мной... Мне не страшно умереть! Лишь бы дети не пострадали!
«Теперь мне ясно — хан потерял надежду на успешный исход дела. Окончательно потерял. Уж не получил ли он днем какие-то неблагополучные вести? — размышлял Тев-келев. — Что же будет с посольством, со мной?» Для него этот разговор был неожиданным и потому особенно неприятным. Рушились надежды на благоприятный исход его миссии.
Абулхаир наблюдал за послом, отчетливо представляя себе ход его мыслей: «А вдруг его тревога и растерянность пойдут мне на пользу? Будет больше слушаться меня, полагаться на мои советы? Надо уметь из всего извлекать пользу — на то я и хан!»
Утром ханский аул начал сниматься с насиженного места. На рослых черных дромадеров и поджарых рыжих атанов стали навьючивать разный скарб.
Тевкелев был удивлен этими поспешными сборами.
Слуга Абулхаира известил посла:
— Хан сказал, чтобы ваши люди валили юрты и грузили вещи.
Кочевье, как стая перелетных птиц, взяло направление на юг, удаляясь все дальше и дальше от прежнего своего становья, места, где не сбылись надежды людей, где их постигло немало разочарований и тревог...
Караван двигался между холмами, на верху которых масляно темнели заросли черного чигиря и пологны, а у подножий густели кустарники. Попадались колодцы с плетенными из саксаула срубами. Однако караван останавливался возле них ненадолго: люди вытягивали из холодных колодезных глубин бадьи с водой, поили верблюдов и снова отправлялись в путь.
Хан с небольшим отрядом ехал в стороне от всех. Когда всадники приближались к зарослям, три-четыре джигита принимались бить в бубны. Из чащоб выскакивали вспугнутые звери, и тут начиналось раздолье для охотников: свистели стрелы, хлопали крыльями ловчие птицы. Все оживлялись, радостно улыбались и шумели.
Равнодушными к этому оживлению оставались только Абулхаир и Тевкелев. Каждый был поглощен своими заботами и думами.
Тевкелева раздражали тяготы пути, однообразие и унылость степи. Однако больше всего его мучила какая-то безграничная печаль и безнадежность. Хотелось закрыть глаза и ничего не видеть — этот унылый, постылый мир, этот караван, эти пески без конца и края. Тевкелеву казалось, что степь высосала из него все соки, лишила душевных и физических сил, а возможно, и будущего. Что ждет его за теми вон холмами — должны же они когда-нибудь кончиться! Есть же, наверное, какая-то жизнь за ними? Или ничего нет, не осталось на свете ничего, кроме этого почти нереального мира? Будет ли когда-либо достигнута цель, ради которой он оказался здесь? Превратился непонятно в кого... Что ни велит ему хан — он все послушно выполняет. Куда он сейчас плетется вместе с кочевьем, зачем? Хан держится отчужденно в сторонке, не считая далее нужным объяснить это послу. И он — вопреки здравому смыслу — подчиняется воле этого сурового, хмурого человека, как бы отгородившегося от всего остального мира. И если не будет он, посол великой России, держаться за хана, опираться на него — а другой опоры нет, — погибнет и дело, и люди, и он сам. Умен и хитер Абулхаир! Знай себе помалкивает... О боже, зачем потащились они невесть в какую даль, будто бы есть какая-то разница: и там пески, и здесь пески, и там разбойный народ, и здесь, и всюду в этой проклятой стороне!..
Тевкелев был в полной растерянности, не знал — злиться ему, негодовать, страшиться, обижаться? Он начал даже подозревать хана, в самых черных замыслах. Там, на прежнем стойбище, хоть и было много врагов, но было и множество всякого люда: народ кругом, то одни наезжали в посольство, то другие. Случись с ним что, люди бы по крайней мере знали об этом, были бы свидетелями. А кто увидит, кто услышит, если произойдет самое страшное здесь, среди барханов? Уфа теперь далеко. Впереди — Хива.
Что, если хан решил превратить его в заложника или пленника? Пойди, разберись, что на душе у этого непроницаемого человека. Удалось же ему обмануть и русских, и своих биев — вызвать целое посольство из Петербурга! «Отвезет теперь в Хиву вместе со всеми, да в придачу с телегами, полными добра, да и продаст там! Примет подданство Персии, Афганистана или Индии. Какая ему, в сущности, разница, чьим быть подданным?
Мысли эти словно подталкивали Тевкелева к пропасти. Тевкелев потерял надежду, что тряска по пескам и ухабам когда-нибудь кончится. Перед его глазами маячили тонкие, сухие ноги верблюдов, потные крупы лошадей, в ушах стоял резкий звон, который время от времени извлекали из бубнов джигиты — любители охоты. Хан, всадники, солдаты, башкиры, казахские женщины и дети... Весь мир, казалось, сосредоточился для него в этих разрозненных картинах. Тевкелев пытался представить себе Уфу, воеводу Бутурлина, Петербург, огромную залу Сената, склонившегося над картами Кириллова, закутанного в теплый платок Остермана — ничего не получалось! Пытался вызвать из памяти, как вышагивал по палубе корабля царь Петр, но и это ему не удалось. Не получалось, не получалось! Будто никогда он не был в России, будто вообще не было ее, не могло быть на одной планете с этими страшными и бескрайними песками, скрытыми корявыми, уродливыми кустами саксаула, темными зарослями чигиря...
— Эй, братцы, что это там синеет вдали? Гляньте-ка в-о-о-о-н туда! — донеслось до Тевкелева.
— Море, ей-богу, море!
— Хватит врать! Откуда в этой песчаной дыре — море?
— Наверное, мираж!..
Тевкелев разомкнул веки вгляделся — и неподалеку в самом деле плескалось море. Он закрыл глаза и снова открыл: море! Море! Волнуется под холодным осенним ветром, белеют гребешки на поверхности. Тевкелев глубоко вдохнул знакомый, любимый, такой родной запах моря. А вон и стремительные чайки — вонзаются в волны и взлетают вверх, — легкие, белые, прекрасные!
Тевкелева вдруг охватила радость, он повеселел. Куда-то исчезли раздражение и уныние, ему уже не мешали крики и гиканье джигитов, помчавшихся куда-то вслед за ловчими птицами.
Неожиданно из-за белесого утеса высыпала группа всадников — не менее сотни, отметил про себя Тевкелев, — и устремились прямо к нему.
— Ойбой, господин посол, скачите скорее к обозам! Если они схватят нас, всем нам - погибель! — заволновались башкиры из его свиты.
Тевкелев вскочил на коня и, охраняемый казаками и башкирами, поскакал назад.
Незнакомые всадники стали преследовать его, яростно нахлестывая коней, но им преградили путь солдаты. К солдатам поспешили на помощь увлекшиеся было охотой казахи. Поняв, что им придется туго, разбойники подхватили Таймаса, бросили поперек седла и умчались прочь.
Взбудораженное, испуганное кочевье вскоре достигло желанного места. Оно остановилось на полуострове, вонзавшемся в море.
Посольство расположилось на расстоянии голоса от ханской ставки.
На следующее утро полуостров окутала белесая пелена тумана. Туман становился все гуще и гуще и постепенно превратился в холодную нудную изморось.
Настроение Тевкелева и его людей было под стать мерзкой, гнетущей душу погоде. Все они были напуганы: если так, будут увозить, бросать поперек седла всех по очереди, что же останется от посольства? Кто на них напал? Почему хан молчит как каменный, не посылает никого на поиски Таймаса?
У Тевкелева голова шла кругом. Он старался найти ответы на бесчисленные вопросы, но все больше и больше запутывался. Только-только он начинает, казалось, выбредать из тупика, только обнаружит след, который приведет его к сути, тут как тут еще одна загадка, еще один клубок завязывается. Все, над чем он только что бился, ломал голову, превращается в бессмыслицу, в пустые, напрасные потуги отыскать истину!
