— Бисмилла! — тихонько благословил сам себя Абулхаир-хан и развязал шкурок на шелковом мешочке длинными, ставшими от долгой разлуки с оружием изнеженными пальцами. Чуть помедлил и высыпал из мешочка на большой платок джидовые косточки. Их было сорок одна, похожих на темные, отполированные камешки.

Абулхаир-хан разделил их на три части. Посмотрел в раздумье на правую кучку, отсчитал по четыре косточки, подвинул вверх одну оставшуюся. Проделал то же с двумя другими кучками, лишними в одной оказалась косточка, в другой – три. Они заняли место рядом с тремя косточками из первой кучки.

Хан сгреб косточки в одну кучку, перемешал их и опять разделил на три части. Теперь в остатке оказались четыре косточки, в середине – две, слева – две. Они выстроились во второй ряд.

Пальцы с едва уловимой нервозностью повторили ту же комбинацию в последний раз. Отчетливо затемнели на платке косточки: справа – три, в центре – четыре и слева – по одной.

Абулхаир-хан впился взглядом в ряды из джидовых косточек. Глаза его выдавали неуверенность и робкую надежду. Побелевшие губы окаменело сомкнулись. Лицо, обычно бесстрастное и спокойное, сейчас выдавало разыгравшуюся в душе Абулхаира бурю, охватившее его смятение.

Не выдержав напряжения, словно пытаясь избавиться от роя запутанных, противоречивых мыслей, Абулхаир-хан поспешно накрыл косточки уголком платка. Резко откинулся на пуховую подушку, что была за его спиной, и так же резко выпрямился, будто наткнулся на что-то острое. Быстрым нетерпеливым жестом откинул уголок платка: рядов и кучек больше не было – косточки смешались.

Хан собрал косточки и положил их обратно в шелковый мешочек.

В просторной белой юрте послышалось легкое движение. Это поднялась с места байбише – старшая жена Абулхаир-хана.

Байбише тихонько приблизилась к мужу и привычным движением подложила ему под спину еще одну пуховую подушку. На их безмолвном, понятном только им языке это означало: «Устал ведь, отдохнул бы немножко».

Абулхаир-хан покосился через плечо на подушку, насупился, будто она с ее бодро торчащими углами вызывала у него раздражение. Он промолчал, остался сидеть в прежней своей позе – прямой, натянутый, как струна. «Ишь как рассыпались… Перепелиный помет – да и только!» - мелькнула у него мысль.

Двадцать одна оставшаяся в остатке косточка, точно наваждение, неотступно стояла у него перед глазами. Хан устало прикрыл веки. Но эти проклятые косточки, как нарочно, не исчезали. Он побледнел как полотно.

«Беда!..Жаль, очень жаль!.. - подумал хан и с трудом сдержал готовый было вырваться тяжкий вздох. – Был бы сейчас рядом Тайлан!»

При мысли о Тайлане хану стало легче. Он решил, что не станет сам толковать расположение косточек. Опасное это и ненадежное занятие. Особенно когда пытаешься предугадать, как повернется дело такой важности. Дело его жизни.

Абулхаиру пришла на помощь услужливая память. Он вспомнил историю о двух невестках.

Беременная женщина увидела во сне, что два волчонка сосут ее груди. Проснулась она в страхе и поведала поутру сон своей абысын. А та и вскричи: «Несчастная, тебя волки загрызут!..» Пошла бедняжка в степь собирать кизяк, а там волки ее и впрям загрызли. Похоронили молодку со слезами и причитаниями. Спустя какое-то время невестка рассказала свекрови про дурной сон, который-де навлек на покойницу погибель. Свекровь взвыла: «Ах ты пустоголовая, ах ты безмозглая! Кто же толкует сны в худую сторону? Она, несчастненькая наша, бедняжечка наша, двойню ведь родила бы! Сон-то был к этому! Сон-то ведь счастье предсказывал!»

«Да, сам я, видно, мало чем отличаюсь от беременной той женщины! – корил себя Абулхаир-хан. – Тоже перепуган до смерти. Так же жажду ответа на свои вопросы. Нет, нет. Сам не буду доискиваться смысла гадания. Зачем накликать на свою голову беду? зачем стараться проникнуть в тайну, которая сокрыта в этих косточках, когда так тревожно на сердце? Лучше послать гонца к Тайлану. Тот не ошибется, все поставит на свои места!»

Абулхаир-хан поднял голову и посмотрел на шанырак. Сквозь него он увидел яркое солнце. «Да, самая жаркая пора лета – шильде – близится к спаду, - подумал хан. – Скоро кончится лето, а там пожалует осень… Как летит время!»

Словно угадав его мысли, легонько вздохнула байбише, потом прислушалась, сдвинула полог юрты. Теперь и хан услышал шаги. Кто-то остановился поблизости от юрты.

- Алдияр! Мой повелитель! – глухо раздался голос.

- Входи, Мырзатай, входи! – живо отозвалась байбише.

На пороге выросла фигура статного мужчины. Переступив через порог, Мырзатай прижал к груди руку, в которой держал длинную камчу, и поклонился. Потом ступил на кошму, что лежала перед расписным ковром, опустился на колени. Сдернул с головы шапку на белой войлочной подкладке, положил ее рядом. От Мырзатая шел кисловатый терпкий запах прокаленной солнцем степи и крепкого мужского пота.

- Все ли в добром здравии? – задал он обязательный вопрос.

- Здоровы, здоровы! Какие вести привез? – ответила байбише.

Сидевший на торе хан по поведению Мырзатая понял, что вестей тот не привез, и тяжело вздохнул.

- Ничего особенного вроде нет, - ответил Мырзатай и принялся вытирать рукавом пот со лба.

- Что говорят башкиры? – спросил нетерпеливо Абулхаир-хан.

- Что говорят? Ничего! Помалкивают!

Хан шевельнулся, расправил плечи, будто изготовился к прыжку.

- Но хоть что-нибудь ты разузнал?

- Говорят-то разное. Не разберешь сразу, где правда а где ложь. – Мырзатай наморщил лоб. – Одни говорят: башкиры неспроста ведут себя так нагло, кто-то их подстрекает, ведь сразу пять набегов совершили, разбойники! Другие шепчутся, что мы сами наступили на хвост спящей змеи, отправив послов в Россию. Третьи намекают, что зря мы пошли на поклон к царице. Она хоть и женщина, но прошлое не забыла. А оно всякое было. Она, наверное, не забыла, сколько мы съели из русского котла, - все подсчитали. И теперь, если мы не уберемся подальше от русской границы, покоя нам не будет. Некоторые прямо называют Тургай и Иргиз: лучше бросить нам эти места и откочевать… Говорят и про Улытау…

Ни один мускул не дрогнул на бледном лице хана. Казалось, наоборот, оно стало даже спокойнее.

- Э-э-э! От некоторых аулов только следы остались… Если хан не хочет сдвигаться с места, это его дело! Пусть потом пеняет на себя. Сколько можно сиднем сидеть, ждать, когда русские смилостивятся, облагодетельствуют нас? Нету больше сил терпеть грабежи и разбой от башкир! Нет сил уповать и надеяться попусту отведать молока яловой телки: что толку в мечтах об опоре на сильного? Мечты – они и есть мечты. Как дым – появятся и уж нет их, рассеялись.

- Ладно! Хватит тебе! Что слышно о наших посланцах? – прервала Мырзатая байбише.

Хан нахмурил брови, и Бопай умолкла.

- Если бы слышал, то сообщил бы, зачем мне скрывать? Толком о них никто не знает. Ходят слухи, что царица задержала наших послов, не желает отпускать их домой. Как же отпустит она послов хана, который столько раз нападал на русских, чинил им беды!

Хан удивленно посмотрел на Мырзатая. Тот продолжал:

- Люди во многих аулах думают, что ничего из нашей затеи не выйдет! Не заходят русские поддержать нас, взять в союзники. Неспроста башкиры так распоясались!

Байбише осторожно покосилась на мужа: продолжать разговор или прекратить. Лицо хана было по-прежнему бесстрастным и спокойным. Самого же Мырзатая собственный рассказ не радовал. Он умолк, сделал судорожный глоток и обратился к байбише:

- Апа, умираю от жажды! Кумыса бы…