Посольство прибыло к Кайыпу. Он стал заверять русских:

- Мы не хотели подвергать опасности жизнь вашего посла Федора Жилина. Кругом свирепствуют джунгары. Вот снова сожгли наши аулы вдоль Бугена, Арыси и Шаяна. Зачем попусту рисковать жизнью? Зачем подставлять под пули голову?

Посол сделал вид, что поверил Кайыпу. В чем поведал русский посол по возвращении домой? Какое-то особое чутье подсказывало Абулхаиру, что он произвел на урусов впечатление человека более надежного, чем Кайып...

После мая 1718 года мечты и надежды Абулхаира, казалось, начали становиться реальностью. Но сколько поражений и разочарований предстояло испытать Абулхаиру!

Абулхаир поднял голову. Он и не заметил, как приблизился к заветному месту.

Кочевье плавно стекало в ложбину. Сейчас тут закипит жизнь. На тучном, словно круп жирной кобылицы, зеленом пригорке выроют очаги, рядом поставят юрты, соорудят коновязи. Со всех сторон сюда потянутся цепочкой люди. Тихая равнина заполнится голосами.

«Чем закончится вся эта суета, весь этот шум? Что ждет меня? Слава, которая до небес возвысит мое имя? Или позор, который не даст мне поднять перед людьми голову?.. Что будет вариться в тех котлах? Пища для веселого, раздольного пира в честь исполнения моих планов? Или пища для поминок? Поминок по мне, подставившему свою голову на съедение, потому что взялся за дело непосильное, новое, к которому не готов мой народ? Кто знает? Ждать осталось недолго».

- Владыка-хан, вдали показалась пыль! - услышал Абулхаир крик.

Недалеко от перевала и правда была видна пыль. Натянув повод коня, Абулхаир ждал. Ждал. Ждал. Потом стали отчетливо видны три всадника. Это были гонцы. Они принесли весть:

- Русское посольство уже вышло из Уфы.

...Позади еще один перевал. Впереди еще одна гладкая как доска, голая равнина. Вдали - опять блеклая голубизна горизонта.

Двенадцать верблюдов и двести лошадей, навьюченных до отказа, телеги, повозки, всадники движутся и движутся, будто их кто-то заколдовал и ведет за собой в глубину такыров и песков. Сколько дней, сколько ночей они монотонно и упорно идут, оставляя на бесконечном своем пути глубокие и долгие следы!

Болит тело, ноют все косточки от тряски, слезятся глаза от неотрывного вглядывания вперед - до рези в глазах, до головокружения, до отчаяния! - в тщетной надежде увидеть хоть что-то непривычное.

Все напрасно! Гляди не гляди, напрягай глаза, рви нервы, сколько можешь, - перед тобой все та же картина. Небо - бесконечно синее пространство. Земля - бескрайнее серое пространство...

Миновало пять недель, как караван с посольством вышел из Уфы. И ни разу не появилось ни тучки, ни облачка, не упало ни дождинки. Нависший над путниками белесый небосвод пялился на землю, словно бесстыжая потаскуха. Да и назвали-то небом это тусклое безграничное полотно те, кто в жизни своей, наверное, не видывал настоящего неба! Что с них возьмешь? Кочевники - они и есть кочевники! Напялят на головы лисьи шапки-тымаки и скачут целое лето, вздымая клубы пыли. В этой серой, как шкура издохшего ишака, степи невозможно различить, где небо, а где земля. А может быть, бог умышленно создал это беспределье столь суровым, навевающим тоску, изматывающим душу, ранящим глаза, чтобы чужестранцев мучить томительной скукой, нагонять на них гнетущую тревогу, выводить из равновесия. Чтобы заставить их, чужаков обличьем, одеждой, повадками, речью, горько пожалеть, что отважились пуститься в дорогу, и раскаяться в своих намерениях, планах и желаниях.

«Господи! Хоть бы что-то разломало, сокрушило это жуткое однообразие! - стенал про себя уфимский казак Сидор Цапаев, один из многих, кто сопровождал русское посольство к Абулхаир-хану. - Даже птицы щебечут тут на один лад. И греющиеся на солнце возле своих нор суслики пищат однообразно и тоскливо... Холмы, сколько мы их оставили позади, сколько их еще впереди! Дни наши тоже похожи один на другой. Сегодня - как вчера. И завтра - как сегодня!.. Одно и то же, о господи!»

Так мучился не один только Сидор Цапаев. Всем, кто вместе с русским посольством забирался все дальше в глубь степи, казалось, что караван движется вроде бы — и движется быстро — и вместе с тем будто не продвигается ни на шаг...

Впереди скакали десять дозорных, на флангах находилось также по десять всадников, в центре были сосредоточены люди, а также повозки с разным добром, навьюченные верблюды и лошади. Караван держался как сжатый кулак, никто не отставал. Кони ступали резво и уверенно. Гривы их развевались на ветру, словно боевые стяги... Потряхивая загривками, степенно вышагивали верблюды. И колеса телег вертелись, крутились, не останавливаясь ни на миг. Но ощущение было такое, будто караван не оставил позади ни версты.

«Сколько же можно топтаться на одном месте? Будто нечистая сила привязала нас к одному месту! И место это - унылая, пустая, неоглядная степь! - тоскливо вздыхал

Сидор. - Такой она была вчера и сегодня! И такой будет всегда! Как и двадцать пять дней назад, как и бездну лет назад и бездну лет вперед. Когда никого из тех, кто сейчас в пути, уже не будет, когда превратимся мы в прах!»

Когда кто-нибудь из уфимских казаков не выдерживал и спрашивал степняков, когда же наконец они доберутся до места, те отвечали им:

— Э-э-э, осталось совсем немного. До Иргиза отсюда совсем близко. Будем живы - через недельку доберемся. Эх, там уж нас ждет пир невиданный, большой-большой той! Великий той! Владыка хан ждет нас с нетерпением, уж он устроит нам угощение, какого ни вы, ни мы отродясь не видывали! Отведаете красного куырдака и рыжего кумыса, так забудете о всякой усталости! Станете опять свежими, бодрыми! Как резвые жеребята!..

«Вот болтуны, вот бахвалы! Сулят нам чуть не райские кущи! И на мягкие ковры тебя уложат, и укроют одеялами, и жареным, и вареным мясом до отвала накормят! -глотал слюнки Сидор.- Уже, почитай, шестую неделю слушаем их сказки, а кроме монотонной рыси, от которой аж все косточки болят,- ничегошеньки! Та же противная теплая вода из жестяного котелка. Те же черные сухари, хранящиеся в холщовых сумках. «Через недельку»! Аж кипишь от злости, а на ком ее выместить, не знаешь! Обматерить оставленную дома жену — за ней, бедняжкой, нет никакой вины, кроме того, что она выстирала тебе же одежонку и твои же портянки... Обругать коня — так он, друг сердечный, старается вовсю, обливаясь потом, вон весь в мыле!.. Задеть злым словом царицу-матушку, так это уж совсем грех перед богом! — рассуждал Сидор и этими своими сердитыми размышлениями отвлекался от усталости и тоски. — Да-а-а, интересные события, странные вещи творятся на свете. Гутарят люди, что и царицыной постели, куда может поместиться целый извод, место есть лишь для немца, который безжалостно коверкает русские слова. Не для русского человека, привычного к водке да соленому огурцу... Уж не эти ли самые немцы, не они ли, проклятые, погнали сюда посла и нас, подневольных, к какому-то неведомому хану этого бродячего народа. Неизвестно еще, существует ли народ этот? Разве могут обитать в голой степи, в этом аду, люди? Тем более - целый народ!.. И что потерял здесь Бирон? Недаром ведь на Руси толкуют нынче: если на русской сторонушке случился выкидыш у брюхатой коровы, или, например, забрюхатела яловая свинья - стало быть, на то была воля этого пройдохи. И еще добавляют: все, что ни происходит в любом из уголков огромной нашей империи, происходит с ведома и по капризу этого немецкого пса... Эту муку для нас, наивных русских простаков, тоже удумал Бирон. С умыслом - чтобы по одному сжить со свету, погубить доверчивых русских солдат. Несутся они по его приказам, куда ни пошлют, гибнут от кривых сабель кровожадных басурман! — мысли жгли Сидора пуще солнца. — Ходила молва, что недавно сотни русских людей, следовавших в Хиву под предводительством какого-то черноусого, чернобородого нехристя, полегли от злодеев в этой проклятой стороне. Полегли сердечные, лежат в чужой земле, без креста в изголовье! Кто знает, может, и нам уготована та же участь? Эти степняки в лисьих треухах, да и хитрые башкиры тоже, могут в любой момент отрезать нам головушки, оставить бездыханных валяться под кустами! Не верю я им, нет у меня к ним доверия, уж больно добры они и улыбчивы: прямо ангелочки после молитвы!